Я хмыкаю. Вот я идиотка. Мой муж взрослеет у меня на глазах все пятнадцать лет, и я могу смело на него положиться, не пугаясь теней инфантильности.

Не путать с ребячеством — этого добра в нем предостаточно. Но за непосредственность я его нежно люблю, потому что внутренний ребенок лишь удачно оттеняет осознанность взрослого человека.

Я точно знаю, что мой муж больше никогда не захлопнет передо мной дверь. Потому что в настоящей семье не может быть захлопнутых дверей. Если же они и случаются, то только для того, чтобы сказать нам что-то очень-очень важное.

В восемь лет я была похожа на пухленького печального Муми-тролля.

Я жила с бабусей и дедусей, окрыленными идеей все-сто-рон-не-го развития ребенка. Поэтому все бесплатные кружки местного Дома пионеров гостеприимно распахнули для меня свои двери.

Перечень активностей был выбран дедусей и бабусей для меня без согласования со склонностями и особенностями ребенка: единственный критерий — забить по возможности время после школы. Так и было. Кружки были утрамбованы в каждый будний день и немножко налезали на выходные.

Никто не советовался со мной и не спрашивал: «Хочешь?» За меня решили: «Хочет!»

Поэтому получалось, как у Агнии Барто:

Началась эта история с театрального кружка.

Итак, мне восемь лет, и я читаю наизусть монолог Катерины из драмы Островского «Гроза».

Что может знать восьмилетняя девочка про безответную любовь, грехопадение и иллюзорное прелюбодеяние? Чуть меньше, чем ничего. Единственное, что я вынесла в то время из драмы Островского, — это дедушкину заначку в размере пяти рублей и имя Кабаниха.

Кабанихами отныне в нашем дворе величали всех вредных толстух, запрещающих нам, детям, орать под балконом.

Я еще ребенок. «Репка» и «Курочка Ряба» — вот мой уровень восприятия реальности. Поэтому ждать от меня сочувствия к главной героине монолога по меньшей мере опрометчиво. Ее речь я читала монотонно, без души и толики актерского мастерства. Как говорится, на «отвали».

На отчетном концерте меня, наряженную в народный сарафан, расписной платок, лапти и кокошник, со свекольными щеками, выпустили на сцену и ослепили софитами. Я щурилась и морщилась. Наверное, по задумке режиссера так и выглядят личности, планирующие сигануть в Волгу с концами.

— Отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я — птица… — произнесла я и замолчала. Продолжение напрочь вылетело из головы. Как корова языком! Пауза затягивалась.

— Какие птицы-то? — вдруг хохотнул кто-то в зале.

— Дятлы! — поддержал его другой хохмач.

— Страусы!

— Курицы!

Зал заливался хохотом, проявляя завидные познания в орнитологии.

Я решила не испытывать судьбу и бежать от позора, для чего ломанулась в кулису, на ходу потеряв на сцене лапоть на три размера больше моего.

Впоследствии зрители, желающие поддержать меня и дать мне шанс исправить провальное выступление, звали меня вернуться на сцену и скандировали: «Зо-луш-ка-где-же-ты?»

Вот так бесславно закончилась моя актерская карьера.

«Не-ве-рю!» — сказал бы Станиславский.

Вот и дедуся с бабусей не поверили.

Не поверили, что в их внучке не зашито таланта.

Они дали мне недельку тишины на зализывание моральных ран после провала, а потом дедуся сообщил с загадочным видом:

— Теперь, Оля, вместо театра ты будешь посещать…

— Цирк? — обреченно уточнила я, радостно фиксируя в себе первые признаки сарказма.

— Почему цирк? — опешил дедуся. — Никакой не цирк. Будешь учиться плавать!

Сказано — сделано. Вместо «тятра» дедуся с бабусей запихнули меня на плавание. Так сказать, с театральных подмосток швырнули в бассейн.

Так как действие происходит в маленьком приморском городке, то не уметь плавать, живя рядом с морем, считалось моветоном, поэтому я восприняла идею научиться брассу и баттерфляю с энтузиазмом.

До того момента мне было разрешено резвиться в море только в полный штиль. В воде по колено. Упакованной в надувной круг на талии и нарукавники. Под бдящим оком бабуси, периодически одергивающей меня замечанием:

— Старайся не замочить трусы!

В общем, в бассейн я пошла с внятной, оформленной в страстное желание мотивацией: научиться плавать и замочить наконец в море трусы!

— Ваша девочка плавает как топор, — спустя неделю сообщил дедусе расстроенный тренер. — У меня за десять лет практики впервые такой случай. Она боится воды. Боится пробовать. Боится себя. Вся остальная группа уже ныряет за шайбами. Она ни разу не вошла в воду выше, чем по пояс… Мне очень жаль.

Он же не знал, что я и в бассейне первую неделю боялась замочить трусы…

В момент этого разговора с дедусей я в замоченных трусах плыла… мертвой хваткой вцепившись в учебный пенопласт, истерически лупася ногами по хлорированной воде, как та лягушка в бидоне с молоком. Дедуся смотрел на мою истерическую имитацию утюга и обреченно кивал тренеру. Мол, да, вижу — полный бесперспективняк.

Вот так я вышла сухой из воды и прямиком направилась на следующий эшафот — кружок кройки и шитья. Я ходила туда трижды в неделю, сразу после логопеда, без занятий с которым он превратился бы в кружок «койки и фытья».

Я ненавижу шить на каком-то глубинном уровне. Дайте мне кубики с буквами «Ш», «И», «Т», «Ь», и я легко составлю из них слово «ЖОПА». В общем, не мое это. Категорически. Высший уровень моего мастерства швеи — пуговица, пришитая в два стежка.

Я вертлява, неугомонна и неусидчива, а шитье требует таланта и врожденной кропотливости, чтобы стежок был ровненький, а ткань податливо струилась в руках.

Все это — мимо меня.

Бабуся в закромах шкафа нашла залежи тяжелой ткани нелепо цветастой расцветки. Она бы сгодилась на дачные занавески (лучше — в чулан), но никак не ассоциировалась с нарядом для малолетки.

Однако в отсутствие альтернативы мне предстояло сшить из этого буйства красок сарафан. Сарафанище в пол с завышенной талией по лекалам «Бурда Моден».

Преподавательница, стройная холеная женщина-дюймовочка, сама выбрала мне именно этот наряд. Мне, пухлой, забитой комплексами, мумитролльной барышне, наряженной в кофту, перешитую из дедусиного свитера в ромбик. Наверное, преподавательница хотела себе такой сарафан и через меня воплощала свои мечты.