Я устала причинять добро. Мое добро было ему в тягость. Полиэтилен искажал добро, превращал его в насильственное зло.

Я перегорела. Сдалась. Выставила белый флаг. Ушла с его ринга. Не сразу, но ушла. «Это чужой бой, — поняла я. — Нельзя выиграть чужой бой».

Моя задача не лечить, а принять. Но как принять?

Я стала уходить в свою жизнь и деликатно забывать у телефона пятьсот рублей.

Когда они заканчивались, отец звонил в панике:

— Я УМИРАЮ! Быстрее!

Меня поражало то, как отчаянно он хочет жить.

Все хотят жить. Жить так, как им хочется. Не оправдывать ничьих ожиданий. Просто жить, без оглядки на конфликт интересов. Если же вдруг твоя жизнь, летящая в пропасть, рикошетом задевает другие, то очень жаль, конечно, но это не мои проблемы. Каждый сам выбирает себе жизнь, но не смерть.

Я тоже боюсь умереть. Перестать быть. Я прочувствовала этот страх, когда родила ребенка. До рождения детей, пока живешь для себя, просто боишься не успеть. Не успеть понять, зачем ты здесь. Раньше мой страх был про то, что на мои похороны никто не придет. Спросят расстроенно: «Что, умерла Савельева? Ну, жалко» — и пойдут по своим делам. Варить свой суп. Гулять со своими детьми. Это важнее, чем похороны.

Я тщеславно стала подгружать в свою жизнь благотворительность. Делала добрые дела для других.

— Она такая молодец, все делает забесплатно.

На самом деле нет. Не бесплатно. В обмен на услугу. Если я умру, вы, ребят, должны, нет, просто обязаны будете расстроиться. Как минимум. Как максимум прийти на похороны. Вот такой страх, сублимированный в тщеславие.

С рождением детей я стала сильнее бояться умереть. Муж будет питаться всухомятку, сын промочит ноги и колготки наденет задом наперед, дочка вообще испытает стресс от резкого перехода с грудного вскармливания на искусственное…

Нет, думаю я в ужасе, мне нельзя умирать. Я нужна другим людям и не могу их подвести.

Почему боялся умереть мой отец, я не знаю. Как можно так отчаянно держаться за полиэтилен? А может, была другая ценность в его жизни? Например, я. Может, он меня сильно любил? И внука тоже… И своего сына, моего родного брата, очень любил. Ведь отец переселился в свой полиэтилен, когда мой брат пропал без вести. Он просто упал туда и не смог выбраться. Двадцать лет барахтался. Неужели время не лечит и двадцать лет недостаточно, чтобы взять себя в руки?

Наверное, любил. Но любовь — это давать человеку то, что нужно ему, а не то, что есть у тебя. Значит, любил, но себя. Когда ты болеешь, сложно любить кого-то, кроме себя.

Когда отец умер, я звонила его друзьям и знакомым. Приглашала на похороны. Они спрашивали расстроенно: «Что, умер Савельев? Ну, жалко». И шли по своим делам. Варить свой суп. Гулять со своими детьми. Это им важнее, чем похороны.

Я ловила себя на мысли о том, что вот он, мой сбывшийся страх.

Каково это?

Когда я пришла к сыну сказать, что умер дедушка, сын играл в песочнице. Ему было весело.

Я наблюдала за тем, как он строит куличи.

— Дась, посмотри на небо. Видишь, вон то облачко? — спросила я.

— Да, вижу.

— Теперь на этом облачке живет твой дедушка Саша, — сказала я.

— А как он туда забрался? — удивился сын и отложил лопатку.

— Очень просто. Он умер, — пояснила я.

Дася посмотрел на меня, и его глазки наполнились слезами.

— Умер — это когда никогда?

Совсем недавно мы с ним аккуратно обсуждали эту тему. Что «умер» — это когда человек больше не придет никогда.

— Да. Никогда. Дедушка теперь будет просто наблюдать за тобой с облачка.

Дася безутешно зарыдал.

— Я хочу к дедушке. Почему он не предупредил? Зачем не попрощался…

— Дася, он не мог предупредить. На облачко все уходят без предупреждения.

— А почему он ушел?

— Потому что здесь он задыхался, а там ему хорошо дышать. Спокойно.

— А почему здесь плохо дышать?

— Потому что он заболел, сын.

— Чем?

— Алкоголизмом, — сказала я. Я не вру детям.

— А ты не заболеешь алкоголизмом?

— Нет. Я тебе обещаю.

Я ненавижу алкоголь. Не пью его. Мой отец выпил его за двоих.

— А папа?

— И папа.

— А я?

— И ты. Это такая болезнь, которая… Которой заболевают люди по собственному желанию. И если ты не хочешь умереть раньше срока, то не пей и не кури.

— А дедушка выбрал заболеть? Сам выбрал? Хотя знал, что умрет?

— К сожалению, да.

Сын попытался сформулировать то, что его смущало. Я решила ему помочь:

— Ты думаешь, что дедушка вел себя глупо? Когда выбрал болезнь? Так и есть, Дась. Это очень глупый и неправильный выбор. И, возможно, дедушке стоило его сделать хотя бы ради того, чтобы его никогда не сделал ты. Понимаешь?

— Нет, — сказал сын. Мои дети никогда мне не врут.

Я вздохнула. Сейчас этого не объяснить. Потом, попозже, когда он подрастет, я попробую еще раз.

Сын молчал и задумчиво смотрел на облачко.

— Мам. А ты тоже, не предупредив, уйдешь на облачко?

— Да, — сказала я. Я не вру детям.

Дася заплакал и уткнулся мне в плечо, крепко обняв.

— Но я это сделаю через сто лет, сын. Поверь, я еще успею тебе надоесть, — сказала я и поцеловала его в макушечку. — А до этого времени, до облачка, я всегда-всегда буду рядом с тобой…

Потом были похороны. Сына на них я не взяла.

Отец не выглядел расстроенным. Он был красивым и одухотворенным. Нарядным. Я в первый и последний раз видела его в костюме. И хотела запомнить его именно таким, солидным и импозантным.

Я очень хотела видеть его таким в жизни, но он выбрал другую свободу. Мне не понять ее прелесть, я ненавижу ее перегарный запах, не приемлю ее нетвердую поступь.

Но там, у гроба, я плакала и просила у отца прощения за то, что много лет жила в сопротивлении его выбору. За то, как захлопывала дверь, оставляя его умирать. Наедине с ухающим сердцем, трясущимися руками и изнывающим без спирта желудком. Я истязала отца своей праведностью вместо того, чтобы дать эти несчастные пятьсот рублей. Они же у меня были.

Я просила его простить мне мою глупую гордыню, мою самоуверенность, мою твердолобую убежденность в том, что только мой смысл жизни правильный, а его — нет, в том, что бояться умереть должны только те, у кого есть суп-дети-парки, а не полиэтилен.