— Так позвони им, — перебила ее Эмили, бросая взгляд на часы. — Позвони Джеффри, и пусть он пригласит тебя на выходные.

— Ты уже смотришь на часы. Ну что ж. Я все понимаю. Тебя ждет твоя работа, и вечеринки, и твои мужчины, и что там еще. Я все понимаю. Поезжай. Иди, иди.

Весной освободилась должность ответственного редактора журнала «Фуд филд обсервер», и Эмили рассчитывала на повышение, но на это место взяли сорокалетнего Джека Фландерса. Он был худой и высокий как каланча, с печальным нервным лицом, от которого невозможно было оторваться. Их офисы разделяла стеклянная перегородка, и Эмили могла наблюдать за тем, как он хмурится, вооруженный карандашом или сидя за машинкой, как говорит по телефону, как стоит у окна, погруженный в свои мысли (вряд ли в эти минуты он думал о работе). Джек Фландерс немного напоминал ей отца. Как-то раз во время телефонного разговора его худое лицо озарила восторженная улыбка, и, догадавшись, что на другом конце провода женщина, Эмили почувствовала иррациональный укол ревности.

Джек Фландерс обладал глубоким звучным голосом и был подчеркнуто вежлив. Когда Эмили приносила ему какие-то бумаги, он всегда говорил: «Спасибо, Эмили» или «Очень хорошо, Эмили», а однажды отметил: «Красивое платье», но избегал встречаться с ней взглядом.

Накануне сдачи номера, когда все уже валились от усталости, она вытащила из плотного конверта шесть матовых фотографий, изображавших то ли плоские коробки, то ли подносы из пористого картона. Все эти предметы были сняты в разных ракурсах и с разным освещением, чтобы подчеркнуть некую деталь общего дизайна. Сопровождавший фотографии пресс-релиз захлебывался такими оборотами, как «революционный концепт» и «смелый прорыв», но, продравшись сквозь риторику, она уяснила, что речь идет об упаковке, в которой свежее мясо будет продаваться в супермаркетах. Она написала материал на полколонки, общий заголовок, а также подписи к четырем помеченным фотографиям и понесла все это Джеку Фландерсу.

— Зачем столько фотографий? — спросил он.

— Они прислали шесть, я отобрала из них четыре.

— Мм… — Лицо его приняло озабоченное выражение. — Нет бы положить в коробки мясо. Например, парочку свиных отбивных. Или показать продавца с коробкой в руке, чтобы стал понятен масштаб.

— Мм…

Он долго изучал эти четыре фотографии, а потом сказал:

— Знаете, Эмили, — он посмотрел на нее, и на лице его мелькнуло подобие той улыбки, что она видела накануне, когда он говорил по телефону, — иногда одно слово стоит тысячи фотографий.

Вспоминая об этом позже, она готова была согласиться с ним, что в его словах не содержалось ничего смешного, но в тот момент — может, все дело в том, как он это произнес? — на нее напал просто-таки неудержимый хохот, до слабости в коленях, так что ей пришлось опереться на его стол. Кое-как справившись с этим приступом, она поймала на себе робкий взгляд: в его глазах светилась радость.

— Эмили, может, мы чего-нибудь выпьем после работы? — спросил он.

Шесть лет назад он развелся. У него было двое детей, живших с матерью. А еще он писал стихи.

— Печатались? — поинтересовалась она.

— Да, три раза.

— В журналах?

— Нет. У меня вышли три книжки.

Он жил в невзрачном квартале в районе западных двадцатых улиц, в двух шагах от Пятой авеню, где отдельные многоквартирные дома затесались среди лофтов. Его квартирку она бы назвала спартанской — ни ковров, ни занавесок, ни телевизора.

После их первой, чудесно проведенной ночи, со всей очевидностью доказавшей, что именно эту каланчу она искала всю жизнь, одетая в его халат, она порыскала среди его книжных полок и нашла-таки три тощих сборника с именем Джона Фландерса на корешках. В это время он варил на кухне кофе.

— Джек, обалдеть! — закричала она. — Ты был признан «лучшим молодым поэтом Йеля».

— Ну, это своего рода лотерея, — отозвался он. — Кому-то же они должны ежегодно присваивать это звание.

Но его самоуничижение показалось ей не вполне искренним; по его голосу было слышно: он рад, что она нашла этот сборник, а если бы не нашла, то он почти наверняка сам бы его показал. Она раскрыла книгу и прочла вслух один из отзывов:

— «В лице Джона Фландерса мы получили оригинальный новый голос, полный мудрости, страсти и в совершенстве владеющий собой. Порадуемся же вместе его дару». Bay!

— Не говори, — произнес он тем же смущенно-гордым тоном. — Важная птица, а? Если хочешь, можешь взять ее домой. Вторая тоже ничего, хотя первая все-таки посильнее. А вот к третьей не прикасайся, ради всего святого. Никчемная. Можешь поверить мне на слово. Сахар и молоко?

Они потягивали кофе и поглядывали в окно на коричнево-зеленые стены домов с лофтами.

— Каким ветром тебя занесло в журнал «Фуд филд обсервер»? — спросила она.

— Нельзя же совсем без работы. А тут все просто. Я могу делать ее одной левой, а потом прийти домой и выкинуть все это из головы.

— Разве поэты не преподают в университетах?

— Пройденный этап. Сколько лет ухлопал, уже и не вспомнить. Лижешь задницу начальству, лезешь вон из кожи, чтобы получить постоянный контракт, весь день пытаешься не видеть все эти надменные физиономии, которые все равно настигают тебя по ночам, а главное, начинаешь писать академические вирши. Нет, детка, уж лучше «Фуд филд обсервер», поверь мне.

— Почему бы тебе не подать на стипендию? На эту… гуггенхаймовскую?

— Была у меня и гуггенхаймовская, и рокфеллеровская.

— А почему третья книга никчемная?

— У меня тогда жизнь пошла кувырком. Развелся. Поддавал, не без этого. Мне казалось, что я понимаю, о чем пишу, но что я тогда вообще мог понимать! Сентиментальщина, потворство своим прихотям, жалость к себе — полный букет. При нашей последней встрече Дадли Фиттс мне едва кивнул.

— А сейчас твоя жизнь какая?

— Да более-менее то же самое, зато я кое-что понял… — Он запустил руку под обшлаг халата и начал поглаживать ее локоть, словно это эрогенная зона. — Иногда, если ходишь с правильной карты, судьба посылает тебе хорошую девушку.

Всю неделю они практически не расставались — или она ночевала у него, или он у нее, — так что у Эмили никак не получалось побыть наедине с его стихами. И тогда она специально взяла день отгула.

Чтение оказалось непростым. В Барнарде она штудировала современную поэзию, и ее «экспликации» всегда проходили на ура, но это не было чтением для удовольствия. Ранние стихи Джека она просмотрела бегло, составив лишь общее впечатление; пришлось возвращаться и вчитываться в каждое стихотворение, чтобы понять, как оно сделано. Более поздние вещи были насыщеннее, притом что в них тоже слышался голос автора; последний же раздел составило одно-единственное длинное стихотворение, настолько изощренное и многослойное, что ей пришлось прочесть его три раза. Было уже пять часов вечера, когда она позвонила ему в офис со словами, что книга замечательная.