— Я обычно ждал подлого короля и злобных индейцев, — сказал Фрэнсис. — А тебя не интересовало, что на самом деле значит «незапятнанная честь»[23], если она вообще существует?

Энджи ничего в этом роде не интересовало, она такого не помнила.

— Маргарет Уэст! — протянул Фрэнсис. — Когда мне было пятнадцать, она передавала мне своих младших учеников, чтобы я мог заработать.

— Вот так вот взять и умереть, — сказала Энджи.

Вошел медбрат.

— Это мистер Райнлендер, — сказала Энджи и обратилась к Фрэнсису: — Он вас проводит.

— Я могу рассчитывать на палату одиннадцать двадцать пять? — спросил Фрэнсис медбрата и услышал:

— Почему нет?

Это был тучный моложавый мужчина с волосами, собранными в хвост, и усами такого оранжевого цвета, что Фрэнсис не мог оторвать от них глаз.

— Брат обо мне беспокоится, — сказал Фрэнсис, а мужчина повторил свое «почему нет», хотя и не ясно, в связи с чем, и спросил, помнит ли мистер Райнлендер, что ему не следует завтракать.

Райнлендер и не завтракал. Медбрат заполнил его кровью несколько пробирок, каждая из которых закрывалась резиновой пробкой своего цвета и снабжалась ярлыком с его именем. Потом осведомился у Райнлендера, как он себя чувствует. Фрэнсис сказал, что вчера за ужином его подташнивало, но при этом утаил от чужака с оранжевыми усами, что сидеть ему пришлось рядом со своей невесткой Сибиллой, а ее источающая невыносимый аромат засахаренная роза упала в его рыбный суп, так что ему пришлось выскочить из-за стола, извиниться и сказать, что ему нужно прилечь. Он вышел и лег на диван в гостиной, где круглые сутки, не переставая, гремела музыка детей Джорджа.

Когда медбрат сказал, что Фрэнсис может идти, тот продолжал сидеть. Похоже, он просто не мог встать.

— Если хотите, Энджи вызовет такси.

— Нет, нет. Благодарю. — Райнлендер поднялся.

— А теперь вам нужно поесть. В Нью-Йорке у вас есть врач? Он может позвонить и узнать результаты анализов.

Фрэнсис Райнлендер смешался с толпой под полуночным небом нью-йоркского Центрального вокзала, где созвездия обведены зодиакальными фигурами и снабжены соответствующими подписями, уже в третьем часу пополудни. Гремел духовой оркестр, расположившийся рядами перед мраморной лестницей. Рядом с тромбонистом сидел малыш. Тромбонист дул в свой тромбон, а мальчик — в соломинку, заставляя пузыриться молоко в стакане.

Как получилось, что палец Райнлендера на кнопке «Выкл.» миниатюрного телевизора в такси все время нетерпеливо, настойчиво включал музыку? Он даже подумывал воззвать к таксисту, чей плоский затылок без посреднических услуг шеи вырастал из массивной спины; мужчина явно напоминал кого-то из комиксов Чарльза Аддамса[24]. Фрэнсис сидел, сжимая правой рукой левую.

Письмо Фрэнсиса Райнлендера управляющему гостиницы, в котором он сообщал, что не обязан слушать музыку в вестибюле, осталось без ответа, и веселенькие скрипки ухудшали состояние его и без того расстроенного желудка.

— Я не завтракал, — сообщил Фрэнсис мужчине примерно своего возраста за стойкой администрации, и тот посоветовал ему оставить сумку и заглянуть в кафетерий, не найдется ли для него что-нибудь на кухне.

— Фрэнк Синатра пел «Нью-Йорк, Нью-Йорк», — посетовал Райнлендер, обращаясь к Элу Лессеру.

Эл сказал:

— Моя бабушка как-то раз встретилась с Фрэнком Синатрой, — и покраснел.

— Я все время прошу их выключить, — сказал Фрэнсис, — а они твердят, что начальство любит эту музыку.

Но он попал в перерыв между обедом и ужином. В кафетерии не было никого, кроме официантов, они что-то ели за столиками в дальнем конце зала. Официантом Райнлендера был коротышка в годах, с акцентом, — ему пришлось встать коленом на стул, чтобы дотянуться до регулятора громкости.

— Они приглушали Синатру, — сказал Фрэнсис Элу, — но не выключали, и звук опять набирал громкость. Неужели они не могут обойтись без музыки?

Эл мысленно погладил айпод в своем кармане. На нем были его любимые Нора Джонс, Блэк Кийз, Джей-Зет, Ману Чао, Адель и Леди Гага[25].

— Но ведь вы композитор! Вы учили игре на фортепьяно. И не любите музыку?

— Только не в придачу к омлету с грибами! — воскликнул Фрэнсис. — Я оставил ему чаевые и ушел.

Но Фрэнк Синатра и целый оркестр преследовали его и в туалете, и Фрэнсис счел, что это ужасно несправедливо. Однако, когда он зашел взять свою сумку, последний удар нанесли именно скрипки. Старый администратор, по-видимому, отлучился. Низенькая толстуха в подобии морского мундирчика заволновалась: «Сэр, что с вами? Вам плохо?» — когда Фрэнсис ухватился за край стойки, и та с невероятной скоростью отодвинулась куда-то так далеко, словно он видел ее в обратную сторону бинокля.

— Сэр!

Фрэнсис сделал шаг, еще шаг, слегка подпрыгнул и ударился лицом об пол — его уже ничто не могло удержать.

— Вам нужен врач? — спросила женщина в морском мундире, а двое мужчин, выйдя из лифта и увидев тело, неизменно удивлявшее всех своей длиной, ничком на полу, вприпрыжку пустились к двери, и та, повернувшись, выпустила их на улицу.

Женщина позвонила девять-один-один и вызвала «скорую», которая и доставила Фрэнсиса Райнлендера в отделение неотложной помощи «Ливанских кедров».

В другой палате сидели Деб и Ширли и держали брата за руки.

— Милый, — сказала Дебора, — ты полежишь в реабилитации совсем недолго, договорились? И поправишься. Ты выйдешь, и я устрою тебе постель в угловой комнате, место тихое, покойное.

— Могилавотместотихоеипокойное, — сказал Самсон.

— Что он просит? — спросили Деб и Ширли друг друга.

Самсон Горвиц

Ближе к вечеру на пляже солнце уже не мешало, не жгло запрокинутое кверху лицо и голые грудь и ноги Самсона.

Они уже уходили, собирали вещи. Стейси и Джои, которым было велено сложить махровую простыню, вырывали концы друг у друга и хохотали.