не смотрит – это она подсматривает. Она все, все понимает. Откуда это она знает? Но она, несомненно, знает все. Значит, и другие могут знать его тайну. Им овладевает бешенство. Ловким, звонким ударом он далеко отбрасывает шар Мелитты с занятой ею позиции и продолжает разбойничать. Прощай, счастье, прощай, Мелитта, и все, все. Нелли страшно довольна. Мелитта презрительно морщит нос. Сердце Феди обливается кровью. Отныне Мелитта для него потеряна навеки. Разве можно ей, такой прекрасной, наносить хотя бы малейшее зло?

В. Я. Пропп с братом Робертом. 1897 г.

(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 271)

Приближалась осень. Становилось холоднее. На море часто бывала буря, серые волны с ревом подкатывали к ногам и отскакивали назад. Море выбрасывало камни, бревна, мертвых рыб и однажды выбросило маленького мертвого тюленя.

Но бывали теплые, мягкие дни, без ветра. Листва желтела. Ночи были темно-синие, звездные.

На пляже сколачивали какой-то помост. Было объявлено, что будет устроен осенний маскарад, что будет играть оркестр, а ночью будет сожжен блестящий фейерверк.

Приходили Агнеса и Мелитта. Агнеса играла польки и вальсы, а Мелитта, сидя в мягком кресле, разглядывала альбом. Но было решено, что все пойдут на маскарад. Агнеса будет «водяной лилией», Мелитта – «колосом», а Нелли – «маком».

В назначенный день Федя вышел на взморье. Нелли ушла к Агнесе и Мелитте, чтобы одеться. Отражение луны покачивалось в спокойновзволнованном море, на горизонте слабо догорал розовый закат между лиловыми полосками туч.

Становилось все темнее. На помосте зажгли разноцветные китайские фонарики, заиграла музыка.

Вдруг из темноты вышли три девушки в белом. Впереди шла Мелитта.

Тело два-три раза было обернуто легкой, белой материей, свисавшей до земли. Из-под подола с каждым шагом виднелись ступни в греческих сандалиях. Руки оставались свободными. Черные волосы спадали почти до земли. На лбу был полувенок из васильков, а в волны ее длинных, мягких волос были вплетены васильки и колосья спелой ржи.

Все платье было усыпано живыми васильками и колосьями. Пучок их был прикреплен у пояса, под сердцем, весь подол был обшит ими. В руках она легко держала стройную связку колосьев, зернами вниз, украшенную двумя-тремя васильками. Глаза смотрели строго и величественно из-под слегка нахмуренных бровей.

Феде показалось, что он сейчас упадет, что остановится дыхание.

Как, это Мелитта? Та Мелитта, которая по ночам давила его копытами белых лошадей? Нет, нет, это – другая, в тысячу раз лучшая, святая и красивая, та, перед которой можно стать на колени.

А лошади – это был грех, тяжкий грех. Другие, смутные сны впервые охватывали душу мальчика. Сны, из которых потом стала складываться его жизнь.

А пока он смотрел, не отрывая глаз. Душа купалась в огне очищения. Он держался рукой за дерево, и губы шептали бессвязные, но священные слова любви.

V

Так прошло десять лет жизни Феди.

Он теперь уже большой мальчик. Он ходит в школу, конечно – в немецкую, приличную школу. Смотрит он задумчиво и спокойно. У него мягкие волосы, он всегда плохо причесан и плохо одет. Он учится очень хорошо, но хуже, чем некоторые подлизы, которые всегда все знают. Федя иногда плохо слушает, он никогда не подлизывается. У него есть друзья, но нет друга.

Родители всегда думают, что школа для детей – целая жизнь. Для Феди она – сон, жестокий сон. Он не видит школы, как не видит мамы. Пробуждение бывает, когда он собирает марки, когда он читает интересную книгу, и в те секунды, когда он вдруг слышит хруст снега под ногами или когда он думает о лете. Он никогда не осуждает школу. Так нужно. Не может быть иначе. Это – порядок. Если бы он был большой, он сказал бы: «Как ужасен порядок». Но он этого не говорит и не думает. Он думает, что все учителя русского языка должны заставлять делать переводы с немецкого на русский. Что арифметика состоит в том, чтобы узнать, какой купец выгоднее продал сукно. Что к уроку латинского языка надо зазубрить десять новых слов и стихотворение, в котором содержатся исключения. Ему все равно, чему его обучают. Какое дело ему, который купец продал сукно выгоднее?

Но там, где 50 мальчиков проводят каждый день в бесцветной комнате шесть скучных часов, там протест висит в воздухе и когда-нибудь должен прорваться.

Среди 50 мальчиков один – только один – был сыном сапожника. Он умел ругаться и говорить похабные слова. Он дерзил учителям, плохо учился и задирал тех, кто был слабее его. Его недолюбливали.

Каждую субботу в класс приходил директор, старый, сгорбленный австриец с красивой бородой, огромным лбом и орденом на груди. Он просматривал журнал, вызывал тех, кто был записан, и усталым голосом читал привычную нотацию, тускло глядя светло-голубыми глазами на мальчика, который провинился в том, что подсказывал, шумел или «пытался обмануть», списав мудреную задачу у товарища.

Затем он клал журнал на кафедру – в этот момент все вставали – и уходил, позванивая связкой ключей, которую он всегда носил в левой руке на цепочке.

Но в одну из суббот директор, положив журнал на кафедру, – и в этот момент все, как всегда, встали, – не ушел, а спокойно сказал:

– Садитесь. Колесников![63]

Сын сапожника встал. Все оглянулись на него. Что ему скажут? Ведь он не записан.

– Колесников! Ты, вероятно, не понимаешь, в какой школе учишься… Наши традиции требуют, чтобы наши ученики ходили одеты прилично. Про тебя этого сказать нельзя. Заметь себе это и докажи, что ты понимаешь, в каком обществе ты находишься, учась в этих стенах.

Директор вышел.

Как только он вышел, все оглянулись на Колесникова. Никто ничего не понимал. Вдруг мальчики со страхом заметили, что Колесников плачет! Этот силач, задира, которого все боялись, плачет. Плакать вообще не полагалось. За слезы дразнили. Но эти слезы не были похожи на те слезы, за которые можно дразнить в перемену.

После звонка все обступили Колесникова. Но уже до звонка некоторые догадались, в чем дело, и разгадка передавалась «по телефону»: Колесников ходил в овчинном тулупе, как мужик, и в высокой мохнатой шапке, тоже из овечьей шерсти. Тулуп ему прислали из деревни, и у отца не будет денег на новое пальто.

Класс жужжал:

– Это несправедливо!

Слово было найдено, и это слово показывало, что мальчики знают другую справедливость, чем справедливость знаменитого директора и старейшей школы, основанной во времена Анны Иоанновны[64].

«Порядок» заколебался.

Это колебание учуяли старшие и с