Откуда такая сговорчивость? Это прояснилось через восемнадцать лет, когда допрашивали бывшего начальника санчасти Лефортовской тюрьмы Розенблюма.

— Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть, — рассказывал Розенблюм. — Он был тяжело избит, вся спина представляла собой сплошную рану, на ней не было ни одного живого места.

А еще через десять дней Крестинский признал не только то, что является участником правотроцкистского блока и немецким шпионом, но даже то, что провоцировал военное нападение на СССР «с целью поражения и расчленения Советского Союза и отторжения от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и Приморья на Дальнем Востоке, имея своей конечной целью восстановление в СССР капитализма и власти буржуазии».

Приговор был оглашен 13 марта: расстрел. Заодно влепили восемь лет его жене, которая была главным врачом детской Фи-латовской больницы, а дочь отправили в ссылку.

...А ведь как хорошо все начиналось. Гимназия — с золотой медалью, затем юридический факультет Петербургского университета, должность присяжного поверенного. Жить бы ему и дальше на Невском проспекте, выступать в суде, защищая обеспеченных петербуржцев, если бы не увлечение большевистской литературой. Со временем Николай Крестинский и сам стал пописывать, печатаясь в «Правде».

Первой официальной должностью, которую занимал Крестинский в большевистском правительстве, стал пост министра финансов. Затем некоторое время был членом Политбюро и даже Оргбюро ЦК партии, а в 1921-м Чичерин предложил назначить его полпредом в Германии. Будто предчувствуя неладное, Крестинский отбивался изо всех сил: «Удивляюсь Вашему предложению при наличии более подходящих кандидатур. Ваше предложение категорически отклоняю!» — писал он Чичерину. Но тот проявил настойчивость, тем более, что его активно поддерживал Ленин. Не помогло даже то, что в сохранившейся анкете той поры на вопрос: «Какие иностранные языки знаете?», Крестинский ответил: «Никаких».

Но агреман, то есть согласие на его назначении полпредом, немцы дали далеко не сразу. Поначалу кандидатура Николая Крестинского, секретаря ЦК и недавнего члена Политбюро, вызвала категорические возражения со стороны германского МИДа. И лишь после того, как в Кремле заявили, что в Москве не смогут принять главу германского представительства до тех пор, пока в

Берлине не примут Крестинского, немцы дали отмашку — и ноябре 1921 года Николай Крестинский прибыл в Берлин.

С первых же дней Крестинскому пришлось, в самом прямом смысле слова, засучить рукава. Подготовка к Генуэзской конференции, подписание Рапалльского договора между Советской Россией и Германией, участие в Гаагской конференции — все это требовало огромных сил и колоссального напряжения ума.

А потом начался период, если так можно выразиться, незаконных, но очень тесных брачных отношений между СССР и Германией. Тут и буйно расцветшая торговля, и обмен специалистами, и контакты Красной Армии и рейхсвера, и строительство в Советском Союзе военных заводов, которые часть своей продукции передавали Берлину, а часть оставляли Москве, и создание авиационных и танковых училищ под Липецком и Казанью, в которых учились будущие немецкие асы и авторы всесокрушающих танковых клиньев, и многомесячные командировки наших военачальников в немецкие военные академии, где они перенимали опыт Людендорфа и Гинденбурга.

Как только к власти пришел Гитлер, этот роман закончился, и вчерашние друзья снова стали непримиримыми врагами. Но Крестинский первых признаков этого похолодания не застал: летом 1930-го его отозвали в Москву и назначили первым заместителем наркома, которым к этому времени стал Максим Литвинов (настоящая фамилия Валлах). О степени доверия Сталина к Николаю Крестинскому говорит хотя бы тот факт, что квартиру ему предоставили не в городе, а в Кремле, по соседству с Орджоникидзе и вдовой Якова Свердлова.

За работу Крестинский взялся рьяно, бывало, что свет в его кабинете горел до двух-трех часов ночи. Но сотрудники не роптали: отвыкшие от общения с культурными, вежливыми и интеллигентными руководителями, они не скрывали своей любви к шефу и ради него были готовы на все. А ему без их помощи тоже было не обойтись: видел он совсем плохо, газеты и документы читать не мог, резолюции ставил там, где ему показывали, важнейшие доклады и сообщения воспринимал на слух.

Но как ни плохо он видел, а кого хотел, замечал издалека: видимо, помогало то самое внутренне зрение, которое иногда называют человеческой порядочностью. В 1935-м вся чиновная Москва знала, что Николай Бухарин попал в опалу и вот-вот его должны арестовать. И надо же так случиться, что все прекрасно понимавший Бухарин махнул рукой на условности и всякого рода предупреждения и, как большой любитель оперы, отправился в Большой театр. Ближайшие кресла мгновенно опустели! В антракте никто не решался выйти в фойе, где в полном одиночестве прогуливался недавний «любимец партии». И только Крестинский, которому проще всего было не заметить одиноко прохаживавшегося Бухарина, подошел к нему, тепло поздоровался и долго с ним разговаривал. Чуть позже, отвечая не немой укор жены, Крестинский, как нечто само собой разумеющееся, бросил:

— Ему сейчас не сладко, надо поддержать человека в трудную минуту.

Он-то своего старого товарища поддержал, а вот его...

Однажды Крестинского вызвал Сталин и, как бы между прочим, предложил перейти на другую работу.

— Ведь вы когда-то были близки к оппозиции, — сказал он. — Это знают и за границей. Согласитесь, что неудобно держать в Наркоминделе, да еще на таком высоком посту, человека, который не всегда разделял линию партии. Иностранцы могут нас не понять... По образованию вы, кажется, юрист? Кому же, как не вам, быть заместителем наркома юстиции! Крыленко нужно помочь, у него там не все ладно.

Помочь Крыленко уже никто не мог: в предчувствии ареста он стал по-черному пить и никакими делами це занимался. Не успел заняться новым делом и Крестинский: 20 мая 1937 года за ним пришли, причем прямо в его кремлевскую квартиру. Николай Николаевич был спокоен. Мудрый человек, он прекрасно понимал, где живет и с кем имеет дело. Николай Николаевич попрощался с женой, подслеповато щурясь, улыбнулся дочке, шагнул за дверь, и уже оттуда, из далекого небытия, донесся его ровный голос:

— Учись, дочка. Знай, что я ни в чем не виноват.

Можете ли вы представить себе человека, который бы открыто, с трибуны партийного съезда, бросил такие слова в адрес заседавшего в президиуме и набиравшего силу отца народов?! Одни скажут: «Никогда и ни при каких обстоятельствах». Другие, малость поразмыслив, философски заметят, что, мол, едва ли, если, конечно, этот человек не был смертельно болен и не хотел свести счеты с жизнью.

Но и это не все! Заинтригую вас еще больше. Что вы скажете, если узнаете, что этот же человек требовал избрания нового генерального секретаря партии, освободив от этой должности Сталина, и не изменил своей точки зрения даже после ночного звонка Иосифа Виссарионовича, который просил его отказаться от своих слов? И тогда Сталин в пока что бессильной ярости процедил: «Ну, смотри, Григорий, ты еще об этом пожалеешь!»