Даже будучи больным, Гейзенберг не хотел бросать работу с матрицами. Фрау Розенталь делала ему холодные компрессы, чтобы сбить температуру, уговаривала послать за врачом, а он всё твердил ей об осцилляторах, спектральных линиях и гармонических связях между электронами. Он верил: нужно потерпеть еще пару дней, тело победит болезнь, и тогда разум найдет выход из лабиринта, в который его заточил ученый. Однако стоило ему пролистать свои записи, как он возвращался к чтению стихов Гёте, и каждая строка ранила его, как стрела: «Всё живое я прославлю, / Что стремится в пламень смерти. ‹…› Ты – не пленник зла ночного! / И тебя томит желанье / Вознестись из мрака снова / К свету высшего слиянья»[8]. Когда Гейзенбергу удавалось уснуть, ему снилось, будто дервиши кружатся в его комнате. Голый пьяный Хафиз ползет за ними на четвереньках и лает, как собака. Он бросает в них сначала тюрбан, потом бокал вина, следом летит кувшин, но дервиши не уходят с глаз его. Он не может вырваться из транса, и тогда начинает мочиться на одного дервиша за другим, оставляя желтый узор на белых одеяниях, и в этом узоре Гейзенберг, кажется, узнает секрет матриц. Вернер тянет руки, стараясь ухватить этот орнамент, но пятна превращаются в длинную нитку из цифр, пляшут вокруг него, кольцами обвивают шею, сдавливают так сильно, что не вдохнуть. Эти кошмары давали ему передохнуть от эротических снов. Чем слабее становился ученый, тем настойчивее становились его сны, и он, как подросток, перепачкал все простыни. Как он ни старался помешать фрау Розенталь сменить постельное белье, не проходило и дня, чтобы она не делала генеральную уборку в его комнате. Гейзенберг сгорал со стыда, но мастурбировать не хотел: нельзя понапрасну трать силы, которые предназначены для работы.

По ночам разум, утомленный лихорадкой, устанавливал странные связи, благодаря которым удавалось прийти к решению напрямую, не делая промежуточных шагов. Когда бессонница одолевала его, Гейзенберг чувствовал, что мозг разделился надвое и каждое полушарие работает само по себе, им не нужно сообщаться. Матрицы нарушали все алгебраические законы. Они подчинялись логике сновидений, где всё возможно: складываем два порядка и, в зависимости от того, какое слагаемое стоит первым, получаем то один результат, то другой. Три плюс два – пять, но два плюс три может быть и десять. Он был слишком измотан, чтобы проверять результаты собственных вычислений, он работал дальше, пока не дошел до последней матрицы. Когда он решил и ее, то перебудил весь пансион криками: «Никаких наблюдений! Созерцание! Непостижимость!» Не успела Фрау Розенталь войти к нему, как он упал на пол ничком. Все штаны у него были перепачканы испражнениями. Она успокоила его, уложила в постель и бегом побежала за доктором, не слушая причитаний Гейзенберга – он то бредил, то снова приходил в сознание.

В изножье кровати сидел Хафиз. Он протянул Гейзенбергу бокал вина, и тот выпил его залпом, замарав подбородок и грудь, как вдруг понял, что в бокале не вино, а кровь поэта. Тем временем тот активно ублажал себя, а по рукам у него текла кровь.

– Ты столько ел и пил, что стал толстым и глупым, – бросил ему Хафиз. – Но ты можешь исправиться, если откажешься от еды и сна. Чего сидишь, задумался? Иди и погрузись в Божье море! Намочив волосок, мудрым не стать. Кто видел Бога, тот не сомневается. Кто видел Бога, у того ясный разум и взор.

Гейзенберг хотел было сделать так, как велит призрак, но болезнь обездвижила его, зубы стучали. Он пришел в себя и почувствовал укол: вот врач, а вот хозяйка, стоит позади и плачет, а он обещает ей, что всё будет хорошо; это всего лишь запущенная простуда. Никто из них не видит, что верхом на обескровленном теле Хафиза сидит Гёте и дует на эрегированный член поэта, будто старается разжечь угасающий огонь.

Гейзенберг проснулся среди ночи. Температура прошла, туман в голове рассеялся. Он встал и машинально оделся, тело не слушалось, как чужое. Он подошел к столу, открыл свои записи и увидел, что закончил решение всех матриц, сам не понимая как. Он взял пальто и вышел на улицу.

Звезд не было, только облака, подсвеченные луной. Он столько дней провел взаперти, что глаза привыкли к темноте, и он шел уверенно. Он поднялся по тропе к обрыву, не чувствуя холода, и с самой высокой точки острова разглядел сияние на горизонте, хотя до рассвета оставалось несколько часов. Свет излучало не небо, а земля, и Гейзенберг решил, что это свет какого-нибудь огромного города, хотя он знал: до ближайшего города сотни километров. Этот свет не доходил до Вернера, однако он ясно видел его. Подставив лоб холодному ветру, что поднимался с моря, он открыл свои записи и начал проверять. Он так волновался, что ошибался снова и снова, и приходилось начинать всё сначала. В первой матрице всё сошлось, и он снова почувствовал собственное тело. Когда проверял вторую, руки дрожали от холода. Карандаш оставлял следы то над его вычислениями, то под ними, как будто он писал не цифры, а символы неведомого языка. Все матрицы оказались верными. Гейзенберг смоделировал квантовую систему, отталкиваясь лишь от того, что можно было наблюдать напрямую. Метафоры он заменил числами и открыл законы, управляющие процессами внутри атомов. Его матрицы позволили описать положение электронов в каждый момент времени и их взаимодействие с другими частицами. Для мира субатомных частиц он сделал то же, что Ньютон для Солнечной системы, используя при этом только математику, не прибегая ни к каким образам. Хотя он сам не понимал, как получил все эти результаты, они были на бумаге, он записал их собственной рукой. И если они верны, наука сможет не просто понять реальность, но и начать управлять ее основами. Гейзенберг представил себе, какие последствия это знание принесет человечеству, и у него так сильно закружилась голова, что пришлось сдержать желание сбросить тетрадь со скалы. Он почувствовал, как за явлениями мира атомов видит новую красоту. Он был так взволнован и совсем не хотел спать. Тогда он подошел к скале, что нависала прямо над океаном, запрыгнул на нее, подполз к краю и сел ждать рассвета, свесив ноги над пропастью. Он слушал, как волны разбиваются о скалы.

Вернувшись в Гёттингенский университет, Гейзенберг принялся доводить свои изыскания до ума – хотел опубликовать их. Результат показался ему по меньшей мере слабым, если не сказать прямо, абсурдным. В получившейся статье не было ни слова об орбитах и траекториях, положениях и скоростях. Вместо этого – сложная сетка, забитая цифрами и настолько путаными математическими правилами, что становилось тошно. Чтобы упростить расчеты, нужно приложить титанические усилия, и даже сам автор с трудом выводил из них связь с реальностью. Но вычисления были верны! Гейзенберг боялся публиковать их, поэтому отдал Нильсу Бору. У него на столе работа пролежала несколько недель.

Бор пролистал ее как-то утром, когда не смог придумать себе другого занятия, а потом многократно перечитывал с нарастающим удивлением. Вскоре он настолько проникся открытием Гейзенберга, что перестал спать по ночам. Его юный подопечный совершил беспрецедентное открытие. Как если бы он вычислил все правила теннисного турнира Уимблдон, от белой униформы, которую должны носить теннисисты, до натяжения сетки, увидев лишь несколько мячей, взлетающих над стеной теннисного корта, но никогда не видя самой игры. Как Бор ни старался, ему не удавалось понять странную логику Гейзенберга, хотя ему было ясно: юноша сделал фундаментальное открытие. Первым делом он написал Эйнштейну: «Скоро Гейзенберг опубликует кое-что новое. Я ошеломлен! Выглядит как труд мистика, но в нем всё верно; очень глубокая работа».