class="p1">В участке боевик назвался уголовным Сенькой Лещом. У него отобрали маузер с четырьмя обоймами и деньги: пять золотых пятерок и семь рублей бумажками. Давать показания арестованный отказывался. Лишь в начале марта вятские жандармы узнали, кто сидит в нолинской тюрьме. Начальник ГЖУ полковник Милюков лично приехал за знаменитым узником и отвез его в Вятку. Из Перми вызвали околоточного надзирателя Крюкова, знавшего Робин Гуда в лицо. Началось следствие.

Суд состоялся 22 апреля в казарме 231-го Котельнического резервного батальона. Приговор был ясен заранее. В заключительном слове атаман сказал: «Я уже с весны прошлого года чувствовал, что близок мой конец. Устал». Прокурор спросил, а зачем он вообще стал стрелять в городовых? Ведь имел на руках надежные документы. Получил бы месяц тюрьмы за незаконное ношение оружия и вышел бы потом на свободу неузнанным. Лбов ответил: «Что я вам, Стессель, что ли? Это он сдался и сдал весь Порт-Артур. А у нас такое правило: борись до последней капли крови, а оружие не отдавай! Я был храбрый воин…»

Атаман выгораживал Шмакова и Мышкина, беря всю вину на себя: они будто бы не знали, что он вооружен. Мышкин же в ответ дал такие подробные показания на Лбова, что полковник Милюков даже рекомендовал восстановить его в семинарии.

В ночь с 1 на 2 мая 1908 года приговор в отношении «уральского Кармелюка» был приведен в исполнение. Перед казнью тот отказался от исповеди, заявив, что чувствует себя правым и каяться ему не в чем. Отказался и надеть саван, мужественно приняв смерть.

Шмакова выслали в Якутскую область на пять лет под гласный надзор полиции. Мышкин так и не закончил семинарию, уехал в Сарапул, где вступил в эсеровский кружок. В июне 1913 года он исчез из поля зрения охранки в неизвестном направлении.

Люди из ближайшего круга Лбова ненадолго пережили своего атамана. Разгромленные боевики или погибали, или попадались в руки властей. Паршенкова-Демона взяли в Петербурге. Он оказал сопротивление, угодил в больницу, а оттуда – сразу на виселицу. Вздернули Панфилова-Ястреба, командовавшего нападением на пароход. Гресь-Гром получил каторгу, но по пути туда попытался сбежать и был застрелен конвойными. Григорьева-Медведя смертельно ранили в драке свои же. Моржухин-Охтенец погиб в перестрелке с полицией. Суды в Перми, Сарапуле и Нижней Туре окончательно раскассировали лесных братьев. В Туре на скамью подсудимых сели сразу 59 бандитов – лбовцы, давыдовцы и тихомировцы. Большинство из них получили каторгу, лишь двоим самым оголтелым прописали «столыпинский галстук». Лбовщина как явление закончилась.

Алексей Николаевич, изучив протоколы допросов Лбова и его сообщников, нашел много противоречий. Ему стало очевидно, например, что ни о каких двух миллионах бандитской казны не может быть и речи. За все время грабежей в руки атамана попало около двухсот тысяч рублей. Он лично и безотчетно распоряжался деньгами. Много тратил на содержание отряда, на закупку оружия, помогал столичным эсерам, щедро одаривал местных бедняков. Атаман требовал, чтобы у каждого из партизан были при себе деньги, на случай если придется откупаться от полиции. Но это два-три червонца, не более. Оружие стоило дорого, в банде якобы имелись даже пулемет и загадочный дробомет. Боевики, счет которым шел на десятки, проедали всю добычу. Одного только сахара полиция обнаружила потом в лесах более двадцати пудов. Так что расходы на банду составляли значительные суммы. На Верхотурских приисках лбовцам удалось захватить золотой и платиновый песок. Может, там были миллионы? Вряд ли: такую тяжесть партизанам таскать несподручно, особенно когда за ними гонятся.

История с песком и самородками оставалась темной. Самого Лбова постарались побыстрее повесить. Судьи не стали копаться в его мутном прошлом, а казнили за убийство стражника. В том числе обошли молчанием и спрятанную казну атамана.

Начальник Вятской тюрьмы Смирнов сумел разговорить важного арестанта. Тот надиктовал ему целую исповедь – и ни слова не сказал о деньгах.

Двум подельникам Лбова на допросах в жандармском управлении задали вопрос про лесной клад. Близкий к Длинному рабочий ППЗ Василий Семов ответил, что клад есть, и очень большой, но местонахождение его знает один лишь атаман. Семова повесили в 1908 году. Второй человек в отряде, Михаил Гресь, он же Гром, тоже подтвердил наличие бандитской кассы. Но выдавать ее отказался. Алексей Николаевич заметил странную вещь: показания обоих допрашиваемых как будто вписали позже. Их слова помещались внизу страницы, и цвет чернил немного отличался. Сыщик опять почувствовал какой-то подвох. Но не могли же голубые мундиры подделать протоколы!

Третьим, кто упомянул казну, был Дмитрий Худорожков. Он возглавлял ту группу боевиков, которая отделилась от Лбова после ограбления золото-платиновых приисков. Атаман отказался делиться, ребята обиделись и пошли разбойничать самостоятельно. Их быстро взяли, Худорожков тут же выдал всех. На допросе бандит сказал: казна имеется, денег там куры не клюют, а Шурка Длинный никого к ней не допускает.

Взять бы его сейчас и передопросить, подумал Алексей Николаевич. Но это было невозможно. В деле имелась справка, что Худорожкова застрелили в Мотовилихе 2 сентября 1907 года за предательство.

Особенно загадочной выглядела смерть Греся. Он получил пятнадцать лет каторги – обвинение проявило удивительный гуманизм. Уж крови на питерце было немерено… Для отбытия наказания его этапировали в Нижнюю Туру, в Николаевские арестантские роты. Тут начались странности. Во-первых, губернатор Болотов не стал дожидаться конвойной команды, а приказал отослать боевика в Нижнюю Туру немедленно. Почему такая спешка? Во-вторых, для охраны арестанта назначили помощника пристава пермской полиции и шесть ингушей. В-третьих, они сели не в арестантский вагон, где конвой отделен решеткой, а в общий. Который выбил у железной дороги все тот же губернатор. В-четвертых, в пути с опаснейшего преступника почему-то сняли ручные кандалы. И в‐пятых, пристав с расстегнутой кобурой сел рядом с Гресем. Чудеса, да и только…

Гром ехал в тюрьму не один, а с попутчиком – подследственным Смеховым. Когда стемнело, на станции Сылва боевик напал на пристава, выхватил у него из кобуры наган и даже сумел один раз из него выстрелить. Пуля пробила на полицейском шинель. Смехов выскочил было из вагона на площадку, но стоявший там на страже ингуш втолкнул его обратно. Начальник конвоя оторвался от Греся и приказал стрелять. В результате оба арестанта были убиты: Смехову единственная пуля угодила в голову, а в Громе их потом насчитали шесть.

Дознания чрезвычайного происшествия никто не проводил. Помощник пристава написал рапорт, убитых закопали возле полотна железной дороги. Оставшиеся от них вещи оценили в 6 рублей 10 копеек и передали в доход казны. И все!

Сыщик недолго ломал голову над странностями дознания. Разгадка лежала на поверхности. Прокурор не сумел «натянуть» Греся на высшую меру, и его решили кончить при попытке к бегству. И правильно сделали.

Но