Эти слова: «Впрочем, я толком не помню!» – «фройляйн Унбекант» повторяла очень часто. Так она отвечала почти на все вопросы.

После полутора месяцев совершенно бесполезных попыток установить ее личность полиция взяла дело в свои руки. У пациентки были сняты отпечатки пальцев, а потом ее сфотографировали, сделав два снимка: один в анфас, а другой в профиль. Девушка усиленно сопротивлялась, и пришлось позвать на помощь двух санитаров, которые удерживали ее перед объективом камеры. И все равно она корчила гримасы, пытаясь исказить черты лица. Создавалось впечатление, что она готова помешать любой попытке установления ее личности. Кое-как удалось сделать более или менее пристойные фотографии, которые затем развесили во всех отделениях полиции, надеясь, что «фройляйн Унбекант» хоть кто-то опознает. Причем фотографии, отпечатки пальцев и данные бертильонажа[38] «фройляйн Унбекант» отправили также в Штутгарт, Мюнхен, Дрезден и другие города Веймарской республики, где фотографии были выставлены на всеобщее обозрение. Полиция наводила справки во всех лечебницах – не было ли в них такой пациентки? Однако время шло, но ничего выяснить так и не удавалось. Наконец полиция прекратила розыскное дело, а «фройляйн Унбекант» по-прежнему была погружена в себя и свое одиночество.

Все пациенты Элизабет-кранкенхауза так или иначе искали общения друг с другом. Каждое отделение больницы было разделено еще на два отделения – мужское и женское. Их обитатели виделись в садике для прогулок, в столовой, в коридорах, норовили найти приятелей или подруг и в других отделениях, однако «фройляйн Унбекант» ни с кем не искала встреч. Она все время или сидела в постели, или бесцельно глядела в окно; когда подходил кто-нибудь из персонала, девушка демонстративно отворачивалась к стене или пыталась укрыться одеялом с головой. Было ясно: она не желала никакого общения. Из-за этой своей привычки «фройляйн Унбекант» никогда не гуляла у ворот в день выписки пациентов (а ведь это было еще одним источников немногих развлечений для остающихся в больнице!), а потому, конечно, пропустила момент, когда из хирургического отделения Элизабет-кранкенхауза выпустили Анатолия Башилова.

Доктору позволили вернуться в свою квартиру, причем было сказано вслед: «Скоро за вами пришлем». Действительно, не успел он дома выпить чашку чаю, как за ним кто-то опять пришел из чрезвычайки. Доктор снова отправился наверх. Лекарства и перевязочные материалы были уже принесены.

Уткин вошел туда, где лежала больная, обмыл поврежденные места, смазал угол рта йодом, положил свинцовую примочку и дал девушке успокоительную микстуру. После этого он остался у постели больной, чтобы самому давать ей еще микстуры в определенное время. Он пробыл тогда около нее с час и дал ей микстуры ложки четыре, чтобы быть вполне уверенным, что лекарства она выпьет. Раньше он некоторое время служил тюремным врачом и знал, как равнодушны охранники к арестованным, как пренебрежительны к врачебным предписаниям. Кто бы ни была эта девушка, правду она говорила или нет, Уткину было ее невыносимо жаль. Что может быть ужасней для женщины – тем более для молоденькой девушки, тем более такой прелестной и нежной! – чем пережить насилие?!

Больная была в полубессознательном состоянии. Она то открывала глаза, то закрывала.

Юрганова находилась в комнате безотлучно, поэтому разговаривать с девушкой доктор не мог. В конце концов его опять выставили. Уходя, он велел давать больной микстуру через каждый час.

Приблизительно между девятью и десятью часами вечера Уткин, по своей собственной инициативе, опять пришел к Анастасии Николаевне. В комнате, находившейся перед той, в которой располагалась больная, опять толпились большевики, которые недоумевающе уставились на доктора.

Он прямо заявил, что идет навестить больную, и его пропустили беспрепятственно. В комнате, где лежала с полузакрытыми глазами больная девушка, находилась все та же Юрганова; Павел Иванович спросил:

– Хорошо ли чувствует себя больная?

Наверное, девушка услышала его голос, потому что она открыла глаза и взглянула на доктора с благодарностью.

Он сочувственно сказал:

– Ну, пока пейте. Будет лучше.

Девушка протянула к нему руку и произнесла:

– Я вам очень, очень, милый доктор, благодарна.

Он молча поклонился и, повинуясь нетерпеливому жесту Юргановой, вышел.

Утром Павел Иванович снова направился к больной девушке. Его встретили Шленов и еще какие-то большевики. Один из них сказал:

– Больше в вашей помощи больная не нуждается.

Больше эту девушку, которая называла себя великой княжной Анастасией Николаевной и была так на нее похожа, доктор не видал.

Когда он уходил домой, кто-то из большевиков спросил:

– Что у нее, по-вашему? Что вы у нее находите? Слышали, как она себя называет?

Доктор насторожился. Вопрос был не простой… Наверное, хотели проверить его: воспринял ли он слова этой девушки всерьез? И он ответил небрежно:

– Душевнобольная! Просто помешалась на мании величия. Отправьте ее в психиатрическую лечебницу.

На это никто ничего не ответил. Только Шленов взглянул на доктора подозрительно. Похоже, понял, что Уткин сказал это нарочно: из психиатрической лечебницы можно попытаться спастись…

Уткин сейчас уже не сомневался, что это была именно дочь государя императора Анастасия Николаевна. Ну в самом деле, зачем какой-то другой женщине называть себя таким опасным именем, за которое ее могли на месте застрелить?! С какой целью?!

Этого доктор не мог понять. Так же рассуждали и большевики. Поэтому они поверили девушке, тем более что великая княжна Анастасия Николаевна и в самом деле сбежала из дома Акцизного управления, где содержали семью бывшего императора Николая Второго, убитого в Екатеринбурге. После ее побега бывшую императрицу Александру Федоровну и великих княжон Ольгу, Татьяну и Марию (наследник престола, великий князь Алексей Николаевич, был убит вместе с отцом, доктором Евгением Боткиным и некоторыми верными слугами) перевели в другое место: в подвал бывшего доходного дома Березина на улице Обвинской, где их охраняли куда более строго. Теперь предстояло вернуть туда беглянку.

Замыслить и начать интригу Сергею Дмитриевичу Боткину оказалось куда проще, чем ее продолжить и осуществить. Все сразу пошло не так, как он планировал. Глеб, который чувствовал себя в Берлине крайне неудобно, неуютно, а главное, раздражался из-за того, как медленно развиваются события, а значит, до секретных вкладов Романовых не удастся дотянуться так быстро, как хотелось бы, уехал в Америку. Он был таким же завзятым авантюристом, как двоюродный дядюшка, он не знал страха, но храбрость его носила характер безрассудный: ему надо было непременно действовать, порою бездумно, опрометчиво. Само действие было для него важнее результата. Промедление было подобно смерти для его натуры.