– И кто он? – спросил я.

– Пока не знаем.

– Мне показалось, вы говорили о подвижках.

– Да, говорила. Анализ не дал идентификации, но определил, что он, возможно, из рода навахо. Это может объяснить, почему мы не нашли его в базе данных. Если он навахо и жил в какой-нибудь резервации, то все записи о нем должны быть в базах данных по резервациям. Они не привязаны к базам США, так как Нация навахо имеет свою автономию. И не доверяет нашему правительству, каким бы странным это ни казалось. – При этих словах она захихикала.

– И как часто такое случается? – спросил я. – Даже если живешь в резервации, иногда приходится выезжать, и тогда точно попадаешь в базы.

– Может, этот парень никогда и не выезжал – ну, до тех пор.

– Надо сделать запрос, – сказал я. – В смысле, в Нацию навахо.

– Да-а, наши криминалисты уже сделали. Переслали им анализ ДНК, пальчики, скан лица. Но ответят они тогда, когда сочтут нужным. Навахо не слишком торопятся выполнять наши просьбы.

Сидящий во главе стола папа постучал ножом по бокалу и встал.

– Все, мне пора, – предупредил я. – Папа собирается произнести речь.

– Ладно. Я и так уже хотела отключиться, – сказала Ванн и отключилась.

Папин спич в привычном стиле «ужин-со-спонсорами-и-все-вокруг-друзья» был, как всегда, легким, непринужденным, доверительным и в то же время касался важных государственных тем и его «пока еще не объявленной официально» сенаторской кампании. Приняли спич, как обычно, то есть на ура, ведь папа есть папа, и он еще со школы поднаторел в публичных выступлениях. Обаянию Маркуса Шейна не поддаются, наверное, только закоренелые человеконенавистники.

Однако завершилась речь несколько неожиданно. Папа упомянул «проблемы и возможности, которые закон Абрамса—Кеттеринг предлагает каждому из нас», что казалось немного неуместным, так как синдром клетки был только у Хаббарда, Шварца и у меня. Поэтому я сжульничал и просканировал лица остальных людей за столом. Пятеро из них были генеральными директорами и/или председателями правления компаний, так или иначе связанных с рынком товаров для хаденов, со штаб-квартирами здесь, в Виргинии.

Это все объясняло. А также то, почему папа особенно настаивал на моем присутствии.

Стало ясно, что так просто мне не отсидеться.

– Крис, а что вы думаете о новом законе Абрамса—Кеттеринг? – спросил гость, чей скан значился под именем Рика Уиссона, мужа Джима Бухолда, генерального директора «Лаудон фарма». Сидящий рядом Бухолд бросил на мужа свирепый взгляд, который Уиссон то ли не заметил, то ли проигнорировал, и сразу стало понятно, что их сегодняшнее возвращение домой едва ли будет приятным для обоих.

– Думаю, вы не очень удивитесь тому, что моя точка зрения на этот закон совпадает с точкой зрения моего отца, – ответил я, перекидывая мяч на папину сторону.

Само собой, папа тут же с легкостью принял подачу:

– Крис хочет сказать, что об этом, как и о большинстве связанных с хаденами тем, мы много говорили в семейном кругу. Поэтому слова, которыми я завершил свою речь, – это результат наших долгих обсуждений. Полагаю, вы все знаете, что я открыто выступал против билля Абрамса—Кеттеринг. Я считал и продолжаю считать, что это неправильное решение проблемы, которой на самом деле не было, ведь хадены как социальная группа дают национальной экономике больше, чем забирают из нее. Однако, хорошо это или плохо, законопроект прошел, и мы все должны думать, как заставить это новое обстоятельство работать на нас.

– Именно, – подтвердил я и указал через стол на папу.

– А что вы думаете о забастовке? И марше протеста? – не унимался Уиссон.

– Рик, – со сдержанной злобой прорычал Джим Бухолд.

– По-моему, это вполне подходящая тема для разговора за ужином, – сказал Уиссон мужу. – Во всяком случае, за этим ужином. Тем более что Крис – самый настоящий хаден.

– Вообще-то, нас за столом трое, – напомнил я и кивнул в сторону Хаббарда и Шварца.

– При всем моем уважении к Лукасу и мистеру Шварцу новый закон их не слишком коснется, – ответил мне Уиссон; при этих словах Хаббард и Шварц натянуто улыбнулись. – В то время как вы работаете и, стало быть, должны выходить на улицу. Поэтому вам придется принимать какое-то решение по этому поводу.

– Я полагаю, каждый имеет право на свое собственное мнение, равно как и право устраивать мирные собрания, – напомнил я Первую поправку.

– Меня беспокоит как раз слово «мирные», – проворчала Кэрол Лэмб, сидевшая на другом краю стола. Она была одной из тех, для кого и нанимали камердинера, – древняя и невыносимо консервативная, какими могут быть только постаревшие либералы. – Дочь говорила мне, что вашингтонская полиция стягивает все силы к предстоящим выходным. Они опасаются волнений.

– И почему же, по-вашему, миссис Лэмб? – спросил у нее Шварц.

– Она сказала, что хадены, которые выйдут на марш, не побоятся полиции, – ответила Лэмб. – Ведь трилы – это не то же, что человеческие тела.

– Ваша дочь боится восстания роботов? – спросил я.

Лэмб взглянула на меня и тут же покраснела.

– Нет, конечно, – поспешно сказала она. – Просто это ведь первый массовый протест хаденов. Он отличается от любых других протестов подобного рода.

– По поводу восстания роботов, – проговорил я и поднял руку, чтобы успокоить не на шутку разволновавшуюся Лэмб. – Да, трилы – не человеческие тела. Но они и не терминаторы. Те, что предназначены для повседневного ношения, намеренно сделаны так, чтобы как можно больше напоминать человеческое тело в привычных нам понятиях силы, гибкости, подвижности и прочих физических свойств.

– Все это потому, что трилом по-прежнему управляет человек, – добавил папа.

– Именно, – подтвердил я. – А человеку гораздо легче управлять механизмом, соизмеримым с естественными человеческими возможностями. – Я протянул руку вперед. – Это механическая ладонь, прикрепленная к механической руке. Но она подчиняется власти человека. Я не собираюсь переворачивать этот стол в приступе ярости. Как и демонстранты не станут переворачивать машины, проходя по Национальной аллее[7].

– Но все же трилы гораздо крепче человеческих тел, – заметил Уиссон. – Они способны выдержать намного большие повреждения.

– Я хочу вам кое-что рассказать, – предложил я. – Мама и папа помнят эту историю. Когда мне исполнилось восемь лет, мне подарили на день рождения велосипед…

– О боже, ты об этом… – вздохнула мама.

– …а как раз тогда я узнал про трюки на великах для фристайла, – продолжил я. – И вот однажды утром я соорудил на нашей подъездной дорожке трамплин и стал прыгать с него, то и дело подзуживая себя сделать что-нибудь по-настоящему крутое, вроде сальто. В конце концов я взвинтил себя до такой степени, что разогнался изо всех сил, резко въехал на трамплин, попытался сделать переворот, но пролетел задницей над рулем и грохнулся с велосипеда прямо на проезжую часть, под колеса грузовика, шедшего на скорости тридцать миль в час.