Наверняка стекло, просто стекло, совсем не страшное, обычное стекло!..

И на самом деле здесь вовсе не страшно. Главное – не смотреть по сторонам. И перед собой не смотреть, пусть даже темно и ничего не видно. Ничего – и никого, потому что тут и нет никого!..

А вот под ноги можно. Под ногами пол, просто пол. Я помню: узорчатый, такие на нем разводы и прожилочки. Каменный пол. Наверняка каменный, холодит ноги, чувствуется даже сквозь кроссовки. А был бы деревянный – было б тепло. И тогда бы он скрипел. А этот – не скрипит. Совсем. Только немножко шуршит, если задеть подошвой, вот так:

– Тс… с-сладкий…

Вот как шуршит! Замечательно совершенно шуршит! Почти членораздельно! И совсем даже не страшно!!! И совсем-совсем никто тут не дрожит и не боится. Просто холодно. Мне холодно! А если подошвой еще раз?..

– С-сла-аденький…

Это, наверное, камни разные. А еще, говорят, иногда бывает такой ветер, шуршащий и говорящий.

Это если бутылку на чердаке воткнуть, где сквозняк, я в книжке про такое читал. Наверное, и здесь тоже бутылка… только здесь ветра нет. И тихо, совсем тихо, ничего не слышно, даже машин на улице… или их просто нет? Может быть, уже утро наступило, там, откуда я пришел, а тут – не наступит никогда, здесь же все мертвые, зачем им утро?..

Кап. Кап.

Шарк кроссовкой. Просто шарк.

И дыхание, вот, слышно. Мое. И видно что-то…

Свет?!

Нет, я не дрожу, то есть мне просто холодно, и… Наверное, это луна. Через окно. Здесь же должно быть где-то окно? Или нет? Да есть же, просто мне не видно. Их закрыли на ночь. Пришел сторож и закрыл. А потом ушел. А я остался. Здесь. Один. И свет – через щели, наверняка! Жалюзи опустили, а щели остались. И в них луна, а вовсе не банки. Это не банки светятся, правда же? Банки не могут светиться! И эта голова одноглазая – она же не может улыбаться на самом деле. Это так. Мерещится. Наверняка мерещится!

Шарк-шарк. Шарк. Шарк-шарк-шарк.

Шаги? Но я же стою! Почему шаги за спиной?! Нет же, нет, это мерещится. И сбоку – кажется! Это просто ветер, и вода капает. Надо закрыть глаза, успокоиться и дышать. Ровно. Как вода капает…

Кап-кап. Кап. И ближе – кап-кап-кап. И слева. И справа. Шарк-кап-кап…

Заткнуть уши! Надо закрыть глаза, заткнуть уши и не слушать, и не смотреть! Как Одиссей, он уши заткнул, и я тоже! Там сирены пели, точно, сирены… нет? На улице не слышно сирены?! Вот же, прошуршала машина, пусть это сюда, пусть пожарные, пусть полиция, пусть кто-нибудь… кто-нибудь живой! Кто не шепчет, не шаркает, не поет тонко и фальшиво, на одной ноте… да нет же, это машина проехала, и пол шуршит! Пол, потому что подошва у кроссовок резиновая, рифленая. Обыкновенная подошва, обыкновенный пол. Вот же: ш-ш-ш… ш-што… приш-шел?! Пос-смотреть? Рис-скуеш-шь!

И тут же, грубый голос:

– Днем с-смотреть нужно! Днем тих-хо. Тих-хие мы, безопас-сные.

– Не в то время ты пришел, мальчик! – совсем отчетливо, прямо над ухом.

Голоса окружают, и что-то касается рукавов, спины, пальцев, что-то холодное, мертвое… Нет! Вас нет! Уходите!.. почему вы не уходите?! Почему я не слышу себя, только вас?..

– …С-сейщас-с мы тебя с-смотреть будем…

– …Ручки-ножки. Глазки.

– А уш-шки?!

– Рассмотрим как следует. Растащим по баночкам. Кому чего?! Кому чего не хватает?!

Это не здесь. Здесь никто не говорит! Некому здесь говорить! Это… это просто я вспомнил! Это первого сентября, в школе! Так Кот говорит! Говорил…

Надо уши закрыть. Ладонями. А глаза открыть, да, открыть глаза!

Вот. Вот, ничего тут такого. Просто темно. И витрины, просто. Уроды. В витринах. Заспиртованные. Неживые.

– Уроды?!

Откуда шепот? Я же зажал уши!

Я не слышу. Ничего не слышу, вот так.

Чье-то дыхание на щеке; резкий, аптечный запах бьет в нос. А может, не аптечный? До ужаса мерзкий. Мертвый.

Я ничего не боюсь. Они же не живые.

…Они не мертвые?!

В ладонь – влажное. Похоже на нос. На два носа. Как у той двухголовой косули…

– Смыш-шленый мальчик!.. – шепчет… косуля?!

– Мне все же уш-шко…

– Незачем тянуть! – резкий голос, резкий толчок в спину.

Шаг вперед, прямо к витрине с одноглазой головой, она улыбается, подмигивает, открывает черный рот…

– Мне, мне глазки! Глазки! – сзади, визгливым женским голосом.

Мама! Мама, прошу тебя! Мама-а!

Смех. Шелест. Шуршание.

– Трус-сишь, малыш-ш…

Помогите, кто-нибудь, спасите меня от них!!!

Витрина прямо перед глазами, вот сейчас я упаду в нее, она расколется, и эта голова…

Теплые, живые руки обхватывают меня. Кто-то живой. Мама… мама?

– Пшли прочь! – не мама, голос мужской, живой, сердитый голос. Может быть, это сторож? Пусть это будет сторож!

Я оборачиваюсь, смотрю на него. Черты расплываются, вижу только бородку, усы, темные блестящие глаза. И улыбку.

– Не бойся. Они тебя не тронут, пока я с тобой.

Я верю ему. С ним – безопасно. Он не подпустит их больше. Никогда!

– Ты останешься со мной навсегда?

– Конечно, малыш. Теперь мы всегда будем вместе, – обещает он, улыбается, гладит меня по голове.

Его рука большая и надежная, а глаза – теплые и веселые.

Страх отступает, прячется под шкафы и витрины и оттуда молчит. Ждет.

Не дождется.

Я беру его за руку, хочу спросить: как тебя зовут?..

Не успеваю: где-то далеко бьют часы.

Полночь.

Бьют куранты на Петропавловском соборе[31]. А я сам – в Кунсткамере, и мне восемь. И сейчас я опять проснусь, так и не разглядев лица своего спасителя… или своего чудовища, которое всегда со мной?

Бом-м-м…

Бом-м…

Дон вырвался из липкого кошмара с первым ударом часов. Сердце колотилось, как после долгого бега, простыня сбилась – видел бы сейчас его кто-нибудь! Хорошо, Маринка еще спит.

Стыдно, господин Горский! Подумаешь, кошмар. Кошмар закончился, доброе утро вам, дышите ровно и думайте о хорошем.

Например, о кофе, которым так завлекательно пахнет… и что-то такое шкворчит едва слышно, и запах дразнит… м-м-м…