Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но человек в своих снах ходит по грязи ровно столько, сколько он ходил по грязи и наяву. Когда подошло время рожать, господин Медош отослал свою жену в Сараево, где в то время жил ее отец. После того как родился Тимофей и госпожа Катена вернулась в постель к мужу, можно было бы ожидать, что его страсть к свояченице угаснет, как и многие другие страсти в человеческой жизни. Однако связь между господином Медошем и Анастасией не прекратилась.
Госпожа Катена была женщиной сильной и энергичной. Чтобы защитить свою семью, она решилась на отчаянный шаг. Как-то раз, когда Анастасия заказала на ужин гребешки Сен-Жак, не зная, что господина Медоша не будет в тот вечер в Которе, Катена вместо гребешков вынесла и поставила на стол шкатулку с пистолетами мужа. Зарядила оба и открыто предложила сестре выбирать: или та этой же ночью немедленно покинет Котор и оставит ее семью в покое, или на утренней заре они выйдут на дуэль. А дуэли эти еще в мое время из моды вышли, даже между мужчинами. Тем не менее госпожа Катена захотела решить дело поединком с родной сестрой…
Анастасия окинула Катену взглядом своих прекрасных неподвижных глаз и тихо спросила: «А почему утром?» После чего громко добавила: «Бери пистолеты и марш на берег!»
Тогда я была уже в услужении у Анастасии, и мне пришлось вопреки своему желанию присутствовать на дуэли.
К морю мы спустились через Мусорные ворота. Старую саблю, которую мне было приказано снять в доме со стены, я воткнула между двумя камнями на берегу и повесила на нее фонарь. Дул сирокко, ребристый южный ветер, то горячий, то холодный, он дважды гасил огонь. От шума дождя и прибоя ничего не было ни видно, ни слышно. Сестры взяли по пистолету, повернулись спиной друг к другу и к фонарю, а мне пришлось считать, пока они не сделают десять шагов. У них было право обменяться по очереди двумя выстрелами. Первой стреляла госпожа Катена и промахнулась. «Целься получше, в следующий раз я не промажу», – прокричала она сестре сквозь ветер.
Тогда Анастасия выпрямилась в полный рост и медленно повернула ствол пистолета к себе. Замерла на мгновение, потом поцеловала дуло и выстрелила в сестру. Она убила ее на месте. Этим поцелуем.
Дело удалось замять, выдав его за несчастный случай. Мы перенесли тело в дом и объявили, что пистолет выстрелил, когда госпожа чистила старое оружие своего мужа. Надо ли говорить о том, как воспринял все это господин Медош. Сначала он не мог вспомнить, где у него рот. Потом махнул рукой и сказал: «Преступление совершено в день, когда дул сирокко. Даже суд в таких случаях назначает вполовину меньшее наказание».
Уж не знаю, что он чувствовал, а может, просто вообразил себя молодым, но только переступил через эту кровь и помирился со свояченицей. Да и что ему оставалось? Мы – и он, и я – молчали из-за ребенка. Считалось, что после гибели Катены все заботы о нем взяла на себя ее сестра, поэтому-то она и осталась в доме Враченов. Она и правда воспитала Тимофея. Когда все они покинули Котор, барышня Анастасия, взяв мальчика с собой, вернулась к своему отцу. Она заменила ребенку мать. Они вместе жили в Италии до тех пор, пока мальчик не подрос и господин Медош не забрал его к себе в Белград. Тимофей тяжело пережил разлуку и, думается мне, все еще не оправился от этого…
Говорят, – закончила рассказ старая служанка, – что ненависть живых превращается в любовь умерших, а ненависть мертвых – в любовь живых. Не знаю. Знаю только: чтобы быть счастливым, нужен особый талант. Для счастья нужен слух, как для пения или танцев. Поэтому я думаю, что счастье передается по наследству и его можно завещать.
– Это не так, – резко возразила я, – счастье не передается по наследству, его нужно строить: камень за камнем. Впрочем, гораздо важнее то, как ты выглядишь, а не то, счастлив ли ты…
На следующий день я обнаружила в одном из выдвижных ящиков пару шелковых перчаток, причем в одной из них оказался флакончик с ароматическим маслом. На пузырьке было написано что-то непонятное: «Io ti sopravvivrò!»
«Я переживу тебя!» – перевела мне Селена надпись на флакончике.
Понюхав, я узнала этот аромат, так иногда пахло от Тимофея. И он, и тетка Анастасия пользовались одними и теми же духами. Я ничего ему не сказала. Но он, казалось, что-то почувствовал:
– Тетка, конечно же, была бы счастлива, если бы моя девушка носила ее шубы и платья. Все это сейчас здесь. Я думаю, на тебе ее вещи сидели бы очень хорошо, у вас похожие фигуры. Кстати, в этом мы убедились еще в Париже…
После этого мы принялись рыться в сундуках и шкафах старого особняка. Дом оказался набит великолепными вещами, хранившимися в полуразвалившихся сундуках, которые их бывшие хозяева, моряки, привозили из далеких путешествий. Обследуя дом, мы натыкались то на огромный комод, то на дорожный сундучок, а то и на судовой сейф, опоясанный стальными ремнями и снабженный дубровницкими потайными замками. Один сундук, наполненный теткиными вещами, Тимофей привез с собой из Италии в Париж, а из Парижа сюда. Именно из него он вытащил и предложил мне надеть шубу из меха полярной лисицы… Сидела она на мне великолепно.
– Она твоя, – шепнул он и поцеловал меня.
После этого он подарил мне дюжину теткиных перчаток, без пальцев и с пальцами, таких тонких, что на них можно было надевать кольца. Еще я получила в подарок от Тимофея крупный серебряный перстень для большого пальца ноги и надевала его всегда, когда ходила босая.
– Когда придет время, я подарю тебе и новые духи. Пока еще рано.
Мне было интересно с Тимофеем. Ты знаешь, Ева, как я непрактична в домашних делах. Здесь, в Которе, он стал учить меня разным штукам. Научил есть двумя ножами, красить арабскими красками боковые части ступней, а губы – специально для того предназначенным черным лаком. Это мне безумно идет. Начал давать мне уроки кулинарии. У меня просто волосы на голове дыбом встали, когда он научил меня варить суп из пива с травами и готовить зайчатину в соусе из красной смородины, а потом и гребешки Сен-Жак с грибами. Я прилежно выучилась всему этому, но приготовление еды по-прежнему предпочитала доверять Селене. Тимофей был несколько разочарован. Когда я как-то раз спросила его, где в Которе можно найти хорошего парикмахера, он усадил меня на диван, взял вилку и нож, в мгновение ока постриг и тут же, на диване, овладел мною, даже не дав мне взглянуть на себя в зеркало. Между прочим, с новым пробором, который он мне сделал, я в зеркале казалась себе вылитой теткой Анастасией. «Интересно, кого он на самом деле здесь заваливал – меня или ее?» – подумала я.
Самыми приятными были вечера. Тунисский фонарь, стоило его зажечь, расстилал по потолку пестрый персидский ковер. Вечерами наши души начинали прозревать, а слух – улавливать мрак… Сидя в саду за домом, разбитом на уровне второго этажа, мы щурились в темноту и ели выращенные на виноградниках персики, пушистые, как теннисные мячи. Когда такой персик надкусываешь, кажется, что кусаешь за спину мышь. Здесь, на возвышении, среди высокой травы росли фруктовые деревья, лимоны и горький апельсин. Над нами сменяли друг друга ночи – каждая из них была глубже и просторнее предыдущей, а за стеной сливались вместе звуки волн, мужской и женский говор. Каменное эхо из города доносило до нас перезвон стекла, металла и фарфора.
