Так же благополучно разрешилось дело Фокина. По его признанию, он, хотя «всегда выступал за линию, проводимую партией», подвергал сомнению аграрную политику Работая в цеху рядом с сезонными рабочими, которые были крестьянами, он считал, что «крестьянство очень сильно прижимают». Товарищи Фокина по работе «не были довольны политикой советской власти». Один из участников пленарного заседания выразил обеспокоенность по поводу того, что член партии Фокин имеет неправильное представление о положении сезонных рабочих: «Не совсем откровенно говорил т. Фокин. У него были колебания, нужно было бы ему откровенно все рассказать». По словам выступавшего, Фокин «путал много», «не сделал упор на бдительность». Участники пленума пришли к заключению, что Фокин запутался. Они предупредили его, чтобы в будущем он более осторожно формулировал свои мысли и торжественно обещали проверить, борется ли он за генеральную линию партии.

Хвостов — заведующий Совпартшколой понимал, что результат дискуссий пленума мог оказаться хуже. Он рассказал, что голосовал за Троцкого в 1923 году, когда был студентом Свердловского университета, и признался, что вначале находился под влиянием речей Троцкого, но это продолжалось только три месяца: «Когда линия партии стала более ясной, я понял неправильность своих взглядов». И снова члены партии спорили: действительно ли Хвостов принял политику партии. Однако не ошибки прошлого, а допущенные оплошности в настоящем явились результатом краха Хвостова. Несколько человек сообщили, что он спрашивал: «Какая же будет разница между соцсоревнованием и капиталистической конкуренцией?» Наиболее опасным было то, что он несерьезно отнесся к убийству Кирова и пошутил, что «Николаев хотел “прибрать” Кирова». Принадлежность к оппозиции в прошлом и критика в настоящем погубили Хвостова: участники пленарного заседания проголосовал за его исключение из партии.

Ход дискуссии на заседании парткома показал, что участники собрания, осознавая масштаб деятельности и широкую распространенность идей оппозиции в 1920-е годы, с большой неохотой исключали из партии или даже порицали людей за их прошлые ошибки. Партком фабрики «Трехгорная мануфактура» проголосовал за исключение только одного члена партии из трех: Хвостова — за высказывание негативных комментариев в адрес Кирова и о соцсоревновании. Однако честное признание в сомнениях и оппозиционные взгляды в прошлом были позволительны в определенных пределах. Каплун, как и многие сотни других людей, подверглась порицанию и была прощена партией. Сомнения Фокина по вопросам коллективизации и сельской жизни были распространенным явлением. Многие коммунисты в заводских цехах были обеспокоены тем, что должны поддерживать линию партии, несмотря на откровенные жалобы своих товарищей по работе. В обоих этих случаях ни активная деятельность в прошлом, ни непостоянство во взглядах не являлись достаточным основанием, чтобы оправдать исключение из партии. Партком фабрики все еще довольно терпимо относился к подобным обстоятельствам.

В течение весны 1935 года органы НКВД продолжали аресты и допросы бывших оппозиционеров, но партком «Трехгорки» слишком пассивно включался в охоту на врагов. Они исключили из партии одного человека то, что тот скрыл, что его отец был кулаком, другого, по фамилии Альтшуллер, исключили за карьеризм. Эти события взволновали других членов партии. Секретарь парткома написал письмо в Комиссию партийного контроля с требованием расследовать, кто рекомендовал и принял на работу Альтшуллера. Были наведены дополнительные справки о Каплун. Обнаружилось, что она организовала две оппозиционные группировки на табачных фабриках, была активисткой более долгое время, чем заявила, и что она была исключена из партии не единожды, а дважды — за «отклонения от генеральной линии партии». Нечестность навредила ей больше, чем ее прошлое. Парторганизация согласилась с тем, что она до сих пор придерживается оппозиционных убеждений, и что ей удалось замаскироваться, притворяясь честной работницей. В этот раз она была исключена из партии.

За исключением этих двух случаев, собрания проходили в основном в плановом порядке. Озабоченный большим количеством на фабрике женщин-работниц, партком уделял большое внимание вопросам питания детей, школьным и жилищным проблемам, поощрял за хорошее воспитание детей, а также решал свои внутренние вопросы. На пленуме парткома официально объявили строгий выговор ткачихе, допустившей брак; продавцу, который реализовал идеи коммунизма на практике и снизил цены в продуктовом магазине, продавая рабочим рыбу по цене, ниже установленной государством. Также были объявлены выговоры другим членам партии: за пьянство в общественных местах, за антисемитизм и финансовые нарушения.,[16] Проявляя озабоченность по поводу работы и поведения отдельных лиц, члены парткома несколько суровее относились к оппозиционерам. Однако, несмотря на отдельные случаи исключения из партии и демонстрацию большей бдительности, убийство Кирова и январское письмо Центрального Комитета партии, — все это не слишком нарушало ход деятельности парторганизаций на местах. Членов партии наказывали за пьянство, игру в Робина Гуда, неполадки на работе и изредка встречающийся фанатизм. Другими словами, весной 1935 года политическая атмосфера на местном уровне лишь слегка затуманилась. В основном партийная жизнь на предприятиях не изменилась.[17]

В начале лета напряженность в Центральном Комитете партии существенно усилилась, когда члены административной службы Кремля были обвинены в участии в террористических группах, целью которых было убийство И. В. Сталина и других лидеров партии. На пленуме ЦК в июне 1935 года Ежов представил свою последнюю версию по делу Кирова, обвиняя Зиновьева, Каменева и Троцкого в непосредственном участии в убийстве Кирова, а также в недавно раскрытом «Кремлевском заговоре». Зиновьев и Каменев признались в пособничестве терроризму путем поддержки оппозиции. Однако новые обвинения были значительно более серьезными. Ежов предъявил обвинения в пособничестве террористам и секретарю ЦИК Союза ССР Авелю Енукидзе, ответственному за служебный аппарат и безопасность Кремля. По словам Ежова, «чуждые и враждебные» элементы «свили свое контрреволюционное гнездо» в администрации ЦИК. По свидетельству очевидцев, Енукидзе был виноват в основном в том, что игнорировал слухи, сплетни и шутки о Сталине и других лидерах партии, которые распространялись среди персонала ЦИК. Когда комендант Кремля хотел заявить в НКВД об уборщице, допускавшей антисоветские высказывания, Енукидзе отмахнулся от него. «Сначала получше разберитесь с этим», — сказал он коменданту. Ежов также обвинил Енукидзе в материальной поддержке номенклатуры из числа старых революционеров за счет государственных средств. Что касалось этой части обвинений, Енукидзе не мог понять, почему нельзя было оказывать помощь бедным меньшевикам, бывшим оппозиционерам и их сторонникам. Он ответил на обвинения Ежова искренним удивлением.