А потом родители получили отдельную квартиру в новостройках, и боевое детство кончилось, началась юность. Игорь остался в прошлом, у нее появились поклонники. Натка Бойцова превратилась в хорошую девушку, почти отличницу. Благовоспитанная барышня из благополучной семьи.

Но когда Наташу пытались «обесточить» откровенным хамством, бранью, «взять на понты», как говорили хулиганы ее детства, она собиралась в кулак.

И шла в бой, сжав зубы, как это бывало в детстве. Это давно забытое ощущение чужака в сбитой, злобной стае она в полной мере ощутила в частной клинике «Престиж». Непосредственное начальство в лице Нины Павловны Барковой объявило ей войну на поражение. И она пока не могла понять за что.

Первые два дня начальница попросту визжала, отталкивала Ковригину от приборов, от компьютера, от микроскопа, жалуясь при этом каждому входящему, что «эта… она ничего не хочет делать!». А входящих было огромное количество. Почему-то в данном учреждении высокой культуры быта и не менее высокого профессионального уровня — как было заявлено в соответствующих документах — в лабораторию шастали все кому не лень.

Наташа пусть и научный, но лабораторный работник, с ужасом глядела, как толпа врачей нависала над анализаторами, лезла в компьютер, вставала в очередь к всесильной, чтобы узнать тот или иной результат. Они ходили в уличной обуви, хватали пробирки из штативов, совали их в руки Барковой. Нина Павловна кого-то била по рукам, а кому-то поощрительно улыбалась… Пробирки с кровью летели в переполненные контейнеры, орошая по пути стол и стены. Перчатки сбрасывались в обычную корзину для бумаг, и Наташа даже думать боялась, куда они попадают потом. И сколько гепатитов разлетается вирусными частицами из уличных мусорных баков…

Наташа, сцепив зубы, освоила за два дня компьютерную программу «Медиум», а в те минуты, когда Баркова бегала сплетничать, освоилась и с анализаторами. Ничего сложного не было.

На третий день ее вызвали к генеральному директору. Молодой мужчина, лет тридцати с небольшим, еще при первой встрече произвел на Ковригину очень приятное впечатление. Он не был врачом, но был безусловно умен, а главное — беспристрастен. И когда Баркова, визжа и брызжа слюной, обвиняла Ковригину в профнепригодности, он молчал и слушал. Так же молча он выслушал Наталию Сергеевну. И затем очень спокойно расставил точки над соответствующими буквами. В том смысле, что нельзя судить о работе человека, которому не дают работать. И Баркова на время притихла.

Вернее, изменила тактику. Разговор с генеральным состоялся в пятницу, а в следующий понедельник Баркова взяла больничный. Наташа оказалась в положении расстрельного полка, из тех, что безоружными кидали под танки. И сразу увидела, что в клинике существуют две коалиции: группа Нины Павловны, которая травила Ковригину сворой гончих псов, и «нейтралы».

Барковой не было две недели. Предполагалось, что за это время Ковригина завалит всю работу — и ее с позором вышвырнут. Наташа поднималась в шесть тридцать утра, возвращалась домой в десять вечера, падала без сил, чтобы утром снова подняться и идти в бой. Ее заваливали анализами, результаты которых оказывались никому не нужны, или, напротив, со стола «для приема анализов» исчезали пробирки, едва она успевала отвернуться. Наталия Сергеевна, где результат? Как — пропала пробирка? Как это возможно? Исчезло стекло с мазочком? Как это? Ну, знаете…

Жизнерадостная, синеглазая лаборантка Галя весело улыбалась и божилась, что она не брала, не видела, не знает. Потом Наташа находила пробирки сброшенными в контейнер, с вылитой, бесполезной уже кровью. Стекла с мазками — в мусорном ведре, разбитыми вдребезги. Ковригина стала следить за Галей неотступно, за каждым ее движением. Пробирки исчезать перестали.

Но запропали куда-то тест-системы, необходимые для проведения других анализов. На вопрос: «Где они хранятся?» — угрюмая кареглазая лаборанта Вера отвечала, что это знает только Нина Павловна. Мол, звоните ей домой. Домашний телефон Барковой хранил зловещее молчание. Ковригина рылась в столах, взламывала запертые ящики, тест-системы находились. Можно было работать дальше. Наступала новая беда: ночью доступ в лабораторию был свободен, биохимические исследования делали дежурные врачи. Для этого использовались тест-полоски.

И если вечером их запаса хватило бы на целый полк больных, то по утрам Наташа обнаруживала пустые коробки. И тут же делались назначения: широкий спектр биохимических показателей. Как — нет тест-полосок? А куда смотрит Ковригина?

Она обрывала телефоны, заказывала проклятые полоски в тройном количестве, стала делать НЗ, о котором никто не знал. Заткнула и эту брешь.

Тогда вперед шагнули урологи Римский и второй, фамилию которого она никак не могла запомнить и звала его про себя Неримский.

Римский и Неримский очень хотели, чтобы мазки всех мужчин, что приходили к ним на прием, были сначала очень плохими, а после лечения — очень хорошими. Но так получалось далеко не всегда. Иногда и мазков-то никаких на стекле не было. Наташу это поначалу пугало, она грешила на себя: плохо смотрит. Вызывала консультантов — двое ведущих спецов в этой области были ей хорошо знакомы. Спецы подтверждали: материал взят плохо! Ладно, всякое со всеми бывает. Но и в хорошо взятых образцах зачастую не было того, что хотелось увидеть урологам. Нормальные были мазки! А Римский с Неримским утверждали, что они должны быть плохими. Что там должна быть вся известная миру патология от «а» до «я». Желательна гонорея. Или, на худой конец (здесь они хихикали), трихомониаз. Но ни гонококков, ни трихомонад не было, хоть застрелись! Доктора злились: очень хотелось содрать с испуганных мужиков большое количество хорошеньких, сладеньких у. е. Они шипели, что не верят ее результатам. Ковригина настояла, чтобы материал направляли в другие лаборатории, проверяли другими тестами. Проверочные результаты были идентичны ее собственным.

Затем вперед выдвинулись гинекологи. Схема та же: где нарушение микрофлоры? Как — нет? Должно быть! Или — как есть? Не должно быть! Ковригина снова вызывала консультантов. И не выдавала результатов исследований, пока мазки не были просмотрены еще двумя парами глаз. И хранила их письменные заключения. Но и это не устраивало:

Ковригина сама ничего не видит! За нее в микроскоп смотрят какие-то пришлые самозванцы.

Назревал большой скандал, Наташа чувствовала это кожей.

Каждое утро она шла на работу как в последний бой. И каждый вечер, падая в постель, думала: «На черта мне все это надо?»

Катерина, видя ее состояние, советовала: «Да плюнь ты, находи то, что им нужно. Пиши в заключении то, что они хотят. Хотят, чтобы у пациента был хламидиоз? Ну и пиши ему хламидиоз. Баркова так и делает. Это же деньги! Это частная клиника, дурочка! Здесь свои законы».

«Это ужасные законы, — тихо отвечала Наташа. — Я не хочу лгать. Тем более людям, которые пришли за медицинской помощью. Кроме морального аспекта есть и другой: любой пациент может проверить результаты в другом учреждении. Учитывая стоимость здешнего обследования и лечения, ты представляешь последствия? Но и это не все. Меня просто-изводят. Что бы я ни делала и как бы ни старалась. Они все равно хотят сожрать меня, я же чувствую это ежедневное: распни ее!»