Он даже не стал прятать бутылку.

— Твоя мать, — сказал отец и отошел в сторону.

— Что?

Тур замер на секунду, не глядя на отца.

— Она лежит, — сказал тот.

— А ты… слышал ее?

— Да. Слышал, как она покашливала.

Сара все еще сидела на заднице, кровь и послед вытекли и приклеились к ее ляжкам. К мокрому телу прилипли соломинки. Уши повисли, но взгляд был тот же, грустный, беспомощный. Она казалась уставшей и потерянной. Вдруг он почувствовал невероятное сострадание к ее материнскому поражению.

— Твоим поросятам надо поесть, а тебе успокоиться и лечь, — прошептал он.

Он принес немного комбикорма и залил его шерри, размешал все пальцами и протянул ей в загон. Она понюхала, потом начала есть, сперва медленно, потом быстрее.

— Ну вот, хорошо. Хорошо, да. Теперь успокойся, ты должна успокоиться, все пройдет, у тебя чудесные дети, понимаешь, чудесные дети, успокойся. Но больше детей у тебя не будет, нет, пожалуй, не будет…

Он поспешил к поросятам, а тем временем взгляд свиньи затуманился, и она задышала глубоко и немного сбивчиво. В нагрудном кармане у Тура были наготове щипчики. Он поднял первого поросенка, крепко зажал его коленями, раскрыл рот и ловко вырвал восемь черных зубов. Они были острыми, как иголки, и не вызывало сомнений, что Сара не согласится на такую пытку, даже выпив целую бутылку крепленого. Он положил поросенка обратно, поднял следующего из ящика и проделал с ним такую же процедуру. По счастью, хряк был только один — Тур сэкономит несколько крон на кастрации.

Он наклонился и начал снова тереть вымя Сары, она стала укладываться, потерянно и бессознательно повернулась на бок, и тем не менее, после того как шерри притупил страх, инстинкты вырвались наружу.

Он приложил к ней поросят. Сара лежала и смотрела прямо перед собой, не поднимая головы. Сосков в любом случае хватало, у нее оставалось еще девять свободных. Поросята барахтались, первые дни между ними всегда возникала возня, пока они не установят иерархию, и каждый не получит свои определенные соски, на которые другие не должны покушаться.

— Вот, все на месте, — сказал он, молоко потекло, и десять суетливых секунд поросята сосали, как им и положено, дольше десяти секунд молоко не шло. Он выдохнул, хотя не осознавал, что задерживал дыхание с тех самых пор, как она перевернулась на бок, как предписано. Он положил поросят обратно в ящик, пока они не начали копошиться вокруг ее головы. Он еще посмотрит, как выйдет в следующий раз, будут ли инстинкты работать в нужном направлении. Новорожденным поросятам еда нужна каждый час, и если ему всякий раз придется соблюдать массу предосторожностей, жизнь превратится в ад. Да и шерри больше нет.

Он надеялся, что у воздушной «скорой помощи» сегодня не будет новых вызовов — по крайней мере, в этом районе. Если свинья спокойно переживет первые часы, не нападая снова на потомство, малыши выживут. Свиней пересчитывали первого января, о том, чтобы отправить только что родившую свинью на убой, и речи не было.

Как благословенно зрелище дремлющих под красным теплым светом поросят! Широким шагом Тур вышел в коридор, поднял пустую бутылку и заткнул ее пробкой, вынутой из нагрудного кармана.

В свинарнике все успокоилось, звуки, запахи и движения создавали слаженную предсказуемость, покой охватил его на несколько легко доставшихся благодаря спиртному секунд.

Он зашел к Сири. Она лежала и хрюкала как-то вопросительно с легким бульканьем, как обычно, когда он садился перед ней на корточки. Он начал чесать упругую грудину, как странно было привыкать к этим животным… Мягкие коровы, а теперь вот голая кожа с блестящей белой щетиной.

— Не взял тебе ничего вкусненького. Много других дел.

Она ткнулась мордой в карманы комбинезона. Но у него в руках все еще была бутылка, он вытащил пробку и дал ей понюхать.

— Шерри. Тебе этого не надо.

Плоский и мокрый пятачок был размером с блюдце. Она покрутила им, понюхала и захотела съесть пробку.

Он улыбнулся и пробки не дал:

— Нет. Нечего ей делать в твоем животе. Лучше я в следующий раз захвачу тебе что-нибудь аппетитное. А теперь мне пора. Мне надо в дом, выяснить что к чему.

Ее тело горой высилось рядом с ним, и бока становились все круче. Если бы он только мог остаться здесь. Обнять ее. Почувствовать жизнь в ее животе. Через пару дней ее очередь. Она уже начала собирать опилки в кучку. Когда свиньи могут свободно ходить по загону и делать что захотят, в них просыпаются инстинкты. Он всегда сыпал побольше опилок перед опоросом, и свиньи старательно складывали кучки. Это его поражало и впечатляло. Кучка была выше всего там, куда они клали хвост. Он думал, так легче избавиться от нечистот. Ведь речь шла о выживании, о жизнеспособном потомстве. Во второй раз у Сири родилось пятнадцать поросят, и все выжили. Такая вот она умница. Он оттолкнул ее пятачок от карманов, выбрав одновременно несколько соломинок из ее ноздри. Она была еще не очень беспокойной — сегодня, скорее всего, не родит. Непосредственно перед появлением поросят они ужасно активно опорожняли пузырь, чего с ней еще не случилось. Обычно в загоне становилось так мокро, что ему приходилось прибираться и приносить сухие опилки. Разводить свиней — это тебе не тупая работа в промежутке между утренними и вечерними новостями. Он поставлял двести голов в год, делал один всю работу в свинарнике, и поэтому не переставал думать о своих свинках сутками напролет. К тому же, им всегда должно быть хорошо, даже еще лучше. С глубоким отвращением он читал о крестьянах, которые запускали работу в свинарнике. Ему было наплевать на их жалобы на перенапряжение, депрессию и прочую чушь, он ненавидел выражение «личная трагедия» — им надо почаще входить в свинарник к своим животным, поэтому пусть все нервные срывы случаются между полуночью и семью часами утра.

Однако ему самому предстояло ненадолго отвлечься от своих свинок, он был просто обязан. Тур прислонил голову к стальной трубе и закрыл глаза, прислушиваясь к дыханию Сири. Он проголодался, его подташнивало, он хотел съесть вареное яйцо, срезать верхушку и послушать мессу на «Радио-Один» на полную громкость, как обычно делали они с матерью, чтобы не чувствовать так остро нехватку общения, пока отец тер свою бороду туалетной бумагой. Но что угодно лучше, чем эти задернутые занавески.

Когда он заходил к ней в последний раз? Наверное, когда у них еще были коровы и в ее комнате случилось замыкание из-за лампочки, и приезжал электрик проверить проводку. Большая кровать, одеяло, сверху темное покрывало, подушка, выглядывающая из-под него, смятая за много ночей, маленький ночной столик с подносом в шашечку, и пустой очечник, и стакан с водой, где, очевидно, лежала вставная челюсть, комод со скатертью и подсвечником, над ним — зеркало. Электрик звякал инструментами и каким-то измерительным прибором, а сам Тур сидел, вел пустой разговор и впитывал в себя каждую деталь этой комнаты, в которой он не был с раннего детства. Платяной шкаф с крошечным латунным ключиком. Полон платьев и передников, на которых он знал каждый узор. А вот ящики комода, что там лежит в них? Вероятно, белье, он ведь видел ее трусы на бельевой веревке — просторные и белые. Еще он видел, как она вдевает в них новую резинку, по вечерам на кухне, слышал ее жалобы на то, как быстро теперь изнашивается резинка после всего пары стирок. Она обычно крепила резинку английской булавкой и тянула ее внутри всего шва на талии.