меня к себе. Вместо ответа она расстегнула на мне рубашку и направила мои пальцы, чтобы я расстегнул ее блузку. Вместо ответа она прошептала мне на ухо, что у нас еще полно времени, чтобы найти захватчика из племени óна, который разлучил нас, но сейчас, прямо сейчас, сию минуту, это время принадлежит нам, а не ему, и нам надо наверстать столько лет, а подарок, который она приготовила мне на четырнадцатый день рождения, готов к употреблению, лучше поздно, чем никогда.

И мне стало лучше, потому что на следующие несколько часов дикарь исчез, и я почувствовал, что его больше нет, он испарился, остался так далеко за пределами моего внимания, что я не вспомнил о нем ни разу и даже мысленно не поблагодарил за то, что он оставил нас с Кэм наедине. Он удалился, чтобы мы могли исследовать наши голодные тела после стольких ночей, когда мы на расстоянии взывали друг к другу, сопротивлялись смерти и отчаянию. Он не присутствовал, когда я вошел в Камиллу и она обволокла меня. Его не было ни в ее потаенных глубинах, ни в нашем удовольствии, ни в хрупкой вечности открытий, которые, казалось, никогда не прекращались.

Пока она наконец не заснула как сирота в моих объятиях.

Но я не мог спать. Мое сердце колотилось очень быстро, каждая клетка, которую Камилла так хотела исследовать, похоже, ожила и сияла, кожа блестела от пота, моего и ее, пропитавшего нас, пока мы изливались дождем друг на друга, промокая с ног до головы, внутри и снаружи, пока каждый из нас плавал в бесконечном океане другого. Я смотрел, как ее губы чуть подрагивают от легкого дыхания, и хотел лишь одного: сохранить этот момент в памяти навсегда, зафиксировать его, чтобы можно было вернуться к нему через годы и убедиться, что это действительно случилось, а не было плодом больного воображения.

Когда это желание захлестнуло меня, идея заморозить мгновение, снова и снова овладевать ею глазами, уступила место куда более насущной. Что, если сфотографироваться прямо сейчас? Ведь ко мне могло вернуться мое собственное лицо? Мой посетитель появился после моего первого сексуального опыта и оставался со мной все эти неприятные годы воздержания. Теперь мне двадцать один, и девушка поделилась своим телом, открытостью и вздохами теперь, когда мне больше не нужно противостоять ему в одиночку и я под защитой преданности Кэм, теперь, когда мы установили его личность, разве мы тем самым не сорвали его план?

Я вылез из постели, обнаженный, как и в день моего рождения, как он в тот момент, когда камера поймала его образ много-много лет назад. Я на цыпочках подошел к затененному столу, где лежала старенькая камера «Полароид», словно ожидая, когда мы возобновим наши доверительные отношения. Я не успел сделать автопортрет, поскольку мне помешал голос Кэм:

— Что такое, любовь моя?

Она открыла глаза, зевая и демонстрируя сладкую пещеру рта, сверкая зубами, которые совсем недавно кусали мое плечо.

Кэм все поняла без лишних объяснений, достаточно было увидеть полароид у меня в руках. Дрожа от нетерпения, я протянул ей камеру, а сам встал на таком же расстоянии, как и чужак в тот момент, когда кто-то решился заснять его. Я слегка наклонил голову и воспроизвел его жест: одна рука висит плетью вдоль тела, а вторая, чуть согнутая, тянется вниз, чтобы прикрыться. Я был обнажен, как и он тогда, и смотрел в объектив с похожей смесью страха, недоумения и ожидания.

Кэм колебалась и не нажимала на кнопку. Точно так же, как мой отец не фотографировал меня все эти годы в дни рождения. Если бы он знал то, что теперь ей известно, если бы мама…

— Ты уверен?

Я кивнул.

— Не рано ли, Фиц? Может быть…

Но она не закончила фразу. Рано или поздно придется выяснить. Так почему не прямо сейчас? Опять этот щелчок, закрытие объектива и бесконечные несколько секунд, пока снимок проявится и вылезет наружу. И снова он. Как и на всех моих фотографиях с того дня, когда мне исполнилось четырнадцать. Как на той почтовой карточке, которую Кэм привезла из антикварной лавки на улице Одеон.

Только снимок еще более жуткий.

До сих пор мое тело в одежде под его лицом всегда оставалось моим, и только моим; тело, рубашка и брюки связывали меня с самим собой, убеждали, что я по-прежнему принадлежу своему веку и есть еще кусочек моего личного пространства и жизни, не запятнанный его влиянием. Но на последнем снимке, сделанном Кэм, в новом воплощении мое обнаженное и ничем не прикрытое тело копирует его позу, воспроизводит обнаженное тело злоумышленника. Его лицо, как обычно, накладывалось на шею и туловище, принадлежащие мне, но в новом образе нагота мгновенно напоминала о нем, позволяя слиться со мной еще сильнее, чем когда-либо в прошлом. На снимке был он и в то же время не он. Я и не я. Установление его этнической принадлежности, обнаружение остальной части тела, до сих пор скрытой, не изгнало патагонца подальше из моей жизни, а, казалось, приблизило до неприличия, превратив нас обоих в чудовищ.

Даже в тусклом свете Кэм прочла на моем лице разочарование. Не знаю, что бы я сделал, если бы Кэм не было рядом, если бы она не прижала меня к себе и не схватила за плечи, не принадлежавшие ему, а состоявшие из моей плоти, мускулов, костей и кожи, руками, которые любили меня и которые он никогда не сможет ощутить на себе, не притянула мою грудь к бутону ее груди, которой он никогда не будет касаться, не сможет ласкать, лизать, посасывать и целовать, превращая в мед, и это мое тело плыло к ней всю нашу жизнь. Он мог обладать мной, но зато я обладал ею. Я услышал ее голос:

— Так лучше, Фиц. Медленно, тяжело и терпеливо. У нас впереди годы, чтобы вместе разрешить эту проблему, стереть его из наших жизней, сделать те самые пять тысяч шагов, о которых тебе тогда говорил доктор Лэнд, помнишь? Неспешное ожидание лишь сблизит нас.

Кэм посоветовала проявить терпение, но в одном аспекте я все-таки отказался подчиниться.

— Где ты остановилась?

— В хостеле Всемирной христианской ассоциации молодых женщин на Темпл-стрит, пока не найду жилье поближе к МТИ.

— Нет. Ты переезжаешь сюда. Будешь жить с нами, со мной и моей семьей. Завтра же.

Кэм не стала возражать. Наверное, она чувствовала себя комфортно, поскольку мама благословила и приняла ее, сделав дочерью племени задолго до