– Разве что-то о смерти говорилось?

– Об чём же гутаришь, панна?

– О чём-то большем, чем нагла кирпата, – передразнила она. – Почему сразу смерть, Яша? Когда обрыдла жизнь, что ты делаешь, чтобы дальше жить?

– Так она мне не обрыдла.

– Не обрыдла, конечно… – и вздохнула смиренно. – Зачем тебе рыба тогда? А зверь? А лес? Зачем тебе охота, как не за облегчением?

– Так я проживати на это.

– Но другие живут без этого. Без леса, без охоты, без рыбы на ужин и зайца на обед. И дело тут не в привычках красивой жизни. Зачем тебе лес?

– Не проживати мне без даров его. Не смогу я.

– Зверя вы делите с участковым, остальное ты скармливаешь батракам и матери. Рыба твоя идёт на продажу соседям и в центр. Тебе мало что остаётся. Ты не кормишься лесными плодами. Зачем тебе лес?

– Неньку кормить.

– Так у матери твоей хозяйство, коров стайка15, гусей выводок, кур сарай, крольчатины амбар. С этого она и кормится. Зачем тебе лес?

Яша задумчиво поскрёб щетину, коснулся мокрыми пальцами лба. Голова слегка кружилась, как от дурмана или махорки.

– Зачем тебе лес?

– Любоватися им. Отдыхать тут, искать покоя и…

– Щастья, – прошелестела Василиса с таким смягченным звуком, будто нянчила дитя. – Не будет тебе скоро счастья, Яша. Увезут вместе с обрубками леса. И не будет покоя. Вы с участковым всю лисицу постреляли, глухарь валит с этих мест, глохнет от ваших выстрелов. Будет тебе покой после того, как ты узнал это? Ты ищешь в лесу отрады, как ребёнок ищет сон в объятиях матери, но ты хуже, чем дитя, сосущее молоко, ты убиваешь мать. Ты не царь горы, не царь зверей и леса, ты прикормыш, скребущий по сусекам лесным, и не будет тебе покоя, пока обдираешь лес.

– Баско с тобой, проклятая! Сяк дитя мать убивати, от любви и убивати! Так уж везде повелось: дюжий хилым ужинает. Ты не мне, ты природе скажи! Законам рода. Не я так завел…

– Но ты продолжил. А чем платил ты за плоды леса?

– Силищой, временем своим потраченным.

– Этим ты не платил, это – твое орудие в погоне за дичью. Мошкара, и та, твоей мазью убивается, и кровью ты не платил. А расплачиваться придется сполна.

Яша заскрёб пальцем по щетине, подкрутил ус. Чешуя теперь так блистала, что в глазах рябило и отдавало болью; цветущие водоросли в волосах оборотились мёртвой тиной, и Василиса казалась дотошно правильной учителкой, придурковатой бабёнкой с вечным назиданием за пазухой.

– Не мила я тебе больше? – она надломлено усмехнулась и вдруг распростёрла тонкие, полупрозрачно светящиеся руки. – Ты пойдём со мной, Яша. С кем ещё ты найдёшь покой? Я тебя сберегу.

– Тю, ополоумела, панна! Не пойду! Баско с тобой, хвостатая супостатина.

– И никогда, значит, не нужна была, – заключила чисто бабье, дурное и взбалмошное. – Нужна буду, найдёшь. А как найдёшь, тогда сберегу тебя.

Истощилось её сияние, иссякло и потухло. Василиса поникла, и в движениях её появилась слабость. «Сберегу тебя, сберегу», – исступленно шептали розовато-земляничные губы.

– Собе бы лучше сберегла, – через силу выдавил Яша.

Морок рассеялся. Проснулся Яша, пригвождённый к земле у бережка. Осока щекотала нос, уха чадила рыбой, от собственной кожи несло антикомариной «Дэтой». Такое и во сне не померещится, ясно же, сила злая постаралась. И леща в Тупиковой речке никогда не водилось, и русалок тем боле. Зря оберег батькин выбросил…

Хотя какой там! Небось, солнце хорошенько припекло – июльское, нещадное, воспалило разум. Всё же Яша с неодолимой надеждой обернулся. Если это не дурной морок, если сейчас Василиса вернётся, он без раздумий кинется за ней.

«Обрыдло все. Обрыдло», – сокрушённо думал он.

Но вода колыхалась в привычном танце, умиротворенно плескалась рыба. Ничто и никто не нарушал речного покоя.

Неужто только горячечный сон? Яша взялся за комель удочки, но рыбачить теперь не хотелось. «Чем отплатил ты за свое потребительство?» Ничем. Пока что.

Вот бы знак какой, что то не просто солнце припекло, разбередив воображение…

Где-то в лесных закромах раздался собачий лай. Птицы взвизгнули. Яша сжал удочку крепче, как меч. Из мелколистного куста ажины выглянула собачья морда. Пёс глубоко дышал. Знак заветный?..

– Гвидон. – Яша натужено вспомнил кличку соседской дворняги. Увереннее позвал: – Гвидон!

В одну секунду прыжком Гвидон оказался рядом, бросил странный предмет к ногам Яши и отпрыгнул обратно. Застыл, глядя ожидающе и внимательно. Нечто было медвежьей лапкой. Декоративной, украшенной тесьмой по основанию. Определённо, знак.

– И зачем это? – куда-то ввысь спросил Яша. Ответа не последовало. Всё так же дребезжали турчекли, и мелко дрожали листья.

Лапка была высушенная, худая и далёкая от первоначальных размеров. Поэтому едва ли походила на медвежью. Только в общих чертах.

– Замест батькиного талисмана? – гадал Яша. Гвидон тявкнул, и всё вдруг стало ясно. Как если бы сложные узоры на ковре разом слились в один.

Яша пошатнулся от целой волны внятных мыслей и чётких ответов. Посмотрел на течение реки, на скоростную стремнину и затенённый урез воды. Там сидела панна. И то был не сон.

Берегини так просто не являются. Да ещё и в обличье полюбовниц.

– Ну, шо. – Яша прочистил горло, сглотнул мокро́ту. – Пойдём, Гвидон. У нас дюже много дел. – И сунул лапку в карман.

***

Суета и тлен всё! Какие слова, и какие верные! Яша давненько смотрел советский фильм «Андрей Рублёв» и всё позабыл напрочь. А вот эту фразу, высказанную каким-то дьяконом иль схимником, иль хрипуном, помнил, как дорогу домой. Яше всегда было дико интересно: хорошо это или плохо, что всё тлен и суета? Но ответ так и не пришёл. Затаился где-то под кустом или травинкой, и забыл прийти.

– А ты как думашь? – не сбавляя шага, спросил Яша. Гвидон всеобъясняюще тявкнул.

Суходольное пастбище растекалось широким раздольем перед лесом. Многолетняя тутошняя трава имела особый запах. И мятная свежесть, и ягодная сладость, и первое молоко, и широкая степь, и вечность. Целая помесь запахов, среди которых потеряешься, пропадёшь – и сразу на небеси можно.

И если бы не органический запах животных испражнений, если бы не паразитная мошкара, пробирающаяся под самую кожу, если бы не мучительно изжаривающее солнце, может, Яша действительно полюбил бы голые равнины скотного выгона. Невозможность скрыться где-нибудь под ивовым навесом или разлечься на перине мягкой травы, а тем более, словить какого зверя, убивала всю прелесть.

Гришку он нашёл у сухостойного, почти облезшего куста боярышника, недалеко от лесополосы.

– Добрый день! – обращая на себя внимание, крикнул Яша и