Но странно — и по этому нелюбезному времени можно тосковать. Много раз Языгу рассказывал мне, как часто снится ему весна, как любил он всегда тамошнюю весну, которая пробуждает тебя от зимнего оцепенения, как охотник будит залегшего на зиму зверя, мгновенно нагревает тебя, как котел, заставляя кровь бушевать и кипеть. Бесноватые вёсны земли Магог, вас не хватало моему другу. Он разбалтывался, распахивал душу. Оказывалось, что он скучает по вещам невероятным, непонятным — например, по запаху пыли, тому особенному запаху, привкусу на языке, который всегда ощущаешь там. Пыль тонким слоем покрывает каждый предмет, висит в воздухе — желтая пыль, сдабривающая твою жизнь, как особенная приправа. От нее никуда не деться, люди выметают ее из жилищ, стремясь от нее избавиться, — а на чужбине, где пыль совсем другая, какая-то послушная и безвкусная, начинают тосковать по той, особенной пыли, пыли детства. Я слушал его и соглашался: да, и мне не хватает ее, да, мне так же недостает ее запаха.

Так мы поверяли друг другу свою тоску по дому.

Помню один эпизод. Мы стоим с Языгу на большом старом мосту и смотрим на реку. По обоим берегам — старинные дома. Величавая река смирно течет сквозь город. Вдруг я вижу — прямо подо мной, в глубине бурых нечистых вод плывет громадная рыба, просвечивая белесой спиной сквозь толщу воды. Громадный белый угорь идет там, внизу, подо мной. «Острогу бы!» — взволнованно говорю я, а рука сама сжимается привычным движением, охватывает послушное толстое древко, я почти уже заношу руку. Языгу берет меня за плечо. «Посмотри туда», — тихо говорит он и показывает на небо. Реактивный самолет оставляет за собой в голубом небе белый сверкающий след, который отражается в непрозрачной воде. Громадная рыба-угорь, которую никогда не поймать, скользит в глубине чужих илистых вод.

По выходным я часто заходил в ближнее кафе. Мне нравилось это место: в нем собирались только завсегдатаи, и сделаться таковым было просто — стоило только появиться здесь пару раз, и хозяин, большой старик с пушистой бородой и в очках, без лишних разговоров ставил перед тобой стакан с вином. Я познакомился здесь с разными людьми, имена которых долго помнил после того, как они навсегда исчезли из моей жизни. Кафе закрывалось поздно. Я всегда садился у стойки — в глубине зала было слишком накурено, так что не видно было лиц. Я никак не мог привыкнуть к дыму табака, от него я сильно кашлял. А вот виноградное вино мне полюбилось, оно не так оглушало, как ойрак. Правда, наутро ужасно хотелось пить, и иногда болела голова. Но это ничего, ничего.

Сидя в этом ночном накуренном кафе, я часто думал о бдении. Мне так и не пришлось проводить мать, как того требовал обычай. Даже люди земли Огон знали, что требуется сидеть возле умирающего. Мы привыкли относиться к ним презрительно, пренебрежительно отзывались об их умственных способностях. Говорили, что они толстобокие и тупые, лишенные нормальных человеческих чувств, лишенные тонкого слуха и понимания. Поэтому, когда кто-нибудь из них проявлял понятные нам чувства, мы удивлялись. Мы говорили: «Надо же, этот понимает» — будто внезапно камень оживал или корова начинала говорить человеческим языком. Да, мы недооценивали жителей этой земли. Мы считали их бездушными. Говорили, что и мертвых своих они провожают не по-человечески, скоренько спроваживают их, словно стремясь побыстрей избавиться. Но нет, ничуть не бывало: как и мы, сидят они у изголовья умирающего и оплакивают его после кончины. А я вот, умный, все разумеющий магог, этого не сделал — и мать ушла, когда меня не было рядом. И Нишкни, любимая моя, ушла, когда я был далеко.

Я много думал об этом, много терзался. По ночам, во сне, взывал к Великим Духам, моля их утишить мою скорбь, облегчить мучения. Пусто и серо было в моих снах, никто не являлся, а скорбь разыгрывалась все сильней.

Помню, я пошел в местный храм. Еще раньше мне говорили, что в земле Огон поклоняются единому Богу. Я заходил в церкви, ходил по ним, смотрел на настенные образы. Мне говорили, что у Бога был сын Ищу. Он тоже был Бог, сотворил множество чудес, но Его распяли за грехи людей. С глубоким почтением я поклонился Его изображению и возжег свечу. Возможно, когда-нибудь я приду к Нему, обращусь к Его помощи, думал я. Но не сейчас. Я не ждал, что Он сможет облегчить мои муки. Утишить мои скорби было под силу только духам земли Магог.

Днем я таскал на себе тяжелые ящики и мешки по скрипящим сходням, а ночами лежал без сна и думал о земле Магог. Ибо в земле Огон всегда думаешь о земле Магог, и словно ощущаешь запах родной пыли, и понимаешь, что наяву никогда больше его не почувствуешь.

Их было немного, тех, за кем я поскакал. Помню, всю дорогу они молчали, словно были недовольны тем, что я к ним примкнул. Себя они называли сбегутами, я услышал это слово на привале и сразу понял, кто они. На закате мы остановились у гряды невысоких заснеженных холмов, немного замешкавшись, и один сбегут, обернувшись, недовольно бросил мне:

— Тут потаенное место. Чтоб ни звука!

Я на это обозвал его про себя разными нехорошими словами: дурманом, и волчецом, и грыжником голым. А вслух сказал:

— Ладно уж.

Нас, спасшихся, было вместе со мной семеро. По обрывочным разговорам я понял, что до побоища их было больше. Гибель собратьев ожесточила их, всю дорогу они не могли сдержать сдавленных проклятий в адрес бега. Имен их я не разобрал, хотя знал, что они нарекают себя сами. Но выглядели они безымянными. Старший обернулся и сказал мне: «Это потаенное место», — как будто я этого сам не понимал. Да, это меня озлило: они относились ко мне с пренебрежением, ни разу не спросили ни моего имени, ни того, откуда я родом.

Место и впрямь оказалось потаенным: между холмами пряталась узкая, засыпанная снегом долина, незаметная постороннему глазу. Войти в нее можно было, только спустившись по длинной узкой крутой осыпи. Я хорошо знал хосун Сиди, где мы оказались, но слыхом не слыхивал об этой долине и не видел этой гряды холмов. Мы стали спускаться.

С большими трудами спускались мы в эту тайную долину. Много времени прошло, прежде чем мы оказались внизу. Все склоны вокруг нее были усеяны пещерами. Старший сбегут что-то крикнул, и из этих пещер показались люди, стали сходиться к нам. Вскоре мы были окружены людьми. На меня они не смотрели. Они смотрели на старшего сбегута, смотрели молча, с надеждой. Среди них были женщины, дети. С надеждой они смотрели на него, не издавая ни звука. Их было очень много, мы были окружены целой толпой.

Вдруг послышался шорох, посыпались камешки, и на пороге одной пещеры показался невысокий худой старик в облезлом малахае. И я сразу же узнал его — то был Шмешу-хэхэхэй, тот самый шут, который когда-то потешал людей на празднике наречения Шумбегова сына. Я не знал, что он еще жив, что пережил страшный мор. Разные слухи ходили об этом человеке, но все сходились на том, что он куда-то пропал, скорее всего умер, забившись в какую-нибудь нору. А он вот в какую нору забился. Старый шут был главным сбегутом. Я не удивился, обнаружив это. Шмешу-хэхэхэй никогда не скрывал своих взглядов, от его неуютных шуток ежились беги. Так, значит, вот куда он пропал.