стоял и слушал, как над поемами Песьей Деньги громко кричали сороки и холодный ветер-зимарь высекал на ветках мелодию русской печали.

ПУГЛИВАЯ ПТИЦА

Александру Сушинову

1

Это сейчас Максим Зайцев стал человеком миролюбивым, примерным мужем, хозяином и отцом, кого скандально жившие с мужьями молодки постоянно ставили в образец: «Характером гож, и совесть прямая, и дело меж пальцев не проскользнет».

Десять же с лишним лет назад был Максим кипяток кипятком. Выпивал с кем придется и доведется. Правда, когда в Поповке брала над девчатами верх красотой чернобровая Люба, он еще как-то держался, встречаясь со славницей только трезвым. Однако случилось у Любы несчастье — мать умерла, и она, ни с кем не простившись, уехала из деревни. Ждал Максим от нее письмеца и какое-то время крепился. Приятели звали его то в гости, то на вечерку. А он — никуда. Однако в день своего рождения не сдержался.

День этот пал на Ивана Купалу. Стояла жара. Матери не было дома. Деревня Поповка не велика, и по вечеру после работы пришла к Максиму вся молодяжка. Зашли в его дом, а там — ни хозяина, ни стола. Стали искать. И нашли Максима за баней, по пояс в реке, за столом, на котором стояли никелированный самовар, тарелки с закуской и стопки.

— Ты чего это, Сим? — попытались понять.

Максим пригоршней воды оросил обнаженную грудь:

— Для прохлады души и тела!

— А все же?

Максим улыбнулся:

— Начитался книг. Решил повторять старинную жизнь, только не с чаем, а с водкой! По-современному, ангельский бог! — И выгреб рукой приглашающий жест. — Кто любит купаться — сюда-а!

На другой день председатель колхоза Виктор Арнольдович Пряхин, мужчина маленький и печальный, отягощенный грузом хозяйственных дел, с которыми еле справлялся, затеял с ним разговор:

— А если бы кто утонул?

Рассмеялся Максим:

— Расшиби мою голосу, там же мелко! Да и выпито всего ничего.

— Ну зачем тебе это? — вникал председатель.

— Скучно, Виктор Арнольдович. Каждый день все одно и то же. А когда-то надо и без повтору. Чтобы смело. На потеху души. Абы радость лилась через край.

Задумался Пряхин: как бы ему наказать шалопая, чтобы тот посерьезнел и поумнел? Снять с монтеров. А смысл? Никакого.

В тот же день Пряхин встретился с Машей Гладковской. Родом Маша из Вологды, где у нее, кроме старшего брата, не было никого, а сюда попала, окончив училище, заведовать клубом.

— Спасай Максима, покуда не поздно, — сказал председатель.

Давая девушке поручение, Пряхин не знал, что Маша влюблена в Максима. Влюблена с той щемящей больной тревогой, с какой влюбляются многие из девчат в бесшабашных парней, чьи бедовые головы, зарядившись хмельным, вечно ищут блаженный предел, за которым, быть может, прячется гибель.

— Я верю в тебя, — осторожно добавил Пряхин.

Максиму не чаялось и не снилось, что скоро в жизни его наметится поворот. Стояла ранняя осень, и он почти каждый вечер ходил за пять километров в Леденьгский клуб. Ходил в стае верных дружков. И сшибались не редко на кулаках то с культурными шефами из райцентра, то с леспромхозовскими парнями, то кое с кем из семейных мужчин. Зайцев всегда выделялся как заводила.

О Любе он вспоминал все реже и реже. Считал, что она потеряна для него, и надо искать другую.

Он собирался только еще искать, тогда как сам уже был найден Машей Гладковской. Максим не осознавал: почему это он вдруг танцует с высокой девчонкой? Почему нога в ногу идет рядом с ней по тропе? Почему стоит под навесом сарая и руки его обнимают девичьи плечи? Ощущает Максим близость бедер, и теплоту тела, и упругость груди. Эта близость его волнует, будоражит греховную плоть, побуждает схватить молодую в охапку и унести в переполненный сеном сарай.

И он бы, само собой, унес. Только Маша в один из таких полутемных, придавленных тучами вечеров отстранила его.

— Не женился, — вызывающе усмехнулась, — а лезешь? Или думаешь, можно со мной хоть чего?

Эта усмешка смутила Максима. Ступая чуть различимой в потемках дорогой к дому, он думал: «Пожалуй, самое время сделать спасительным шаг из холостяцкой житухи в семейную жизнь, где каждый вечер, суля усладу, будет ждать меня молодая жена».

Матери он поведал едва не с порога:

— Расшиби меня в доску, скоро женюсь!

— На Марии?

— А то!

— Пойдет ли? — сказала в сомнении мать. — На ней инженеру жениться не низко. А тебе, размахаю, куда?

— Не советуешь, что ли?

— Боюсь: ей с тобой не ужиться. Ты ведь дикой у нас.

— Пить брошу! Шпанить перестану! — заверил Максим.

— Дай бог, — мать не очень-то верила сыну. Сколько раз приходилось краснеть за него, обливаться слезами и, вскинув лицо к золоченой иконе, просить, чтобы бог не карал забулдыжку, простил еще раз и за пьянку в реке, и за взятую приступом дверь магазина.

— Дай бог уняться, угомониться, — надеялась мать, — да в тюрьму не попасть.

Посеяла мать в Максиме сомнение, и он, затужив, подумал: «А может, и в самом деле для Марии не пара?» Сказал ей об этом и затаился, готовый выслушать приговор. Однако Мария в ответ сочувственно улыбнулась:

— В жены, что ли, меня наметил?

— А то! — кивнул.

Женился Максим. В день свадьбы, кроме фужера с шампанским, выпил всего лишь две стопочки водки. Да и потом не особо заглядывал в рюмку. Было ему недосуг. Предстоял переезд из деревни в село. Идею эту еще на свадьбе подал ему председатель колхоза, сказав, что Поповка пойдет так и так вся на снос.

Мать, не желая мешать