Гарри и его жена решили, что никакого намека в словах Двейна не было и что Гарри лучше почуднее нарядиться на Гавайскую неделю, а то как бы Двейн его не выставил.

И вот Гарри предстал перед Двейном, порозовев от страха и волнения. В этот миг он чувствовал себя расторможенным, прекрасным, обаятельным и свободным от всего.

Он приветствовал Двейна гавайским словом, которое значило одновременно и «здравствуй» и «прощай».

— Алоа! — сказал он.

Килгор Траут был еще далеко, но расстояние между ним и Двейном неуклонно уменьшалось. Он все еще ехал на грузовике под названием «Пирамида». Грузовик проезжал по мосту, названному в честь поэта Уолта Уитмена. Мост был весь окутан дымом. Теперь грузовик подъезжал к Филадельфии. Плакат при въезде на мост выглядел так:

Если бы Траут был помоложе, он презрительно усмехнулся бы при виде этого заявления о братстве, водруженного на краю бомбовой воронки, что было видно с первого взгляда. Но в голове Траута уже и мысли не было о том, какой могла бы и должна быть жизнь на планете, в отличие от того, какой она была на самом деле. Земля никак не могла быть другой, думал он, а только такой, какая она есть.

Все было нужно. Он увидел старую белую женщину — она рылась в помойном бачке. Так было нужно. Он увидел игрушку, которая когда-то плавала в ванночке, — маленького резинового утенка, лежавшего на боку, на решетке уличного стока. Он должен был лежать там.

И так далее.

Водитель сказал, что вчера был День ветеранов.

— Угу, — сказал Траут.

— Вы сами ветеран? — спросил водитель.

— Нет, — сказал Траут. — А вы?

— Нет, — сказал водитель.

Ни тот, ни другой ветераном не был.

Водитель завел разговор о друзьях. Он сказал, что ему очень трудно поддерживать настоящую дружбу, потому что он все время в дороге. Он пошутил: мол, было время, когда мы говорили «лучшие друзья». Он считал, что люди вообще перестают говорить про «лучших друзей», как только выходят из младших классов школы.

Он решил, что Траут, занимаясь таким делом, как установка комбинированных алюминиевых рам со ставнями, имел все возможности по ходу работы завязывать множество прочных дружеских связей.

— Ведь как получается, — сказал водитель. — Вы работаете с людьми изо дня в день, устанавливаете эти самые рамы — как же тут не сойтись друг с другом поближе?

— Я работаю один, — сказал Траут.

Водитель был разочарован.

— А я думал, что одному не справиться, нужно, по крайней мере, двое.

— Одного хватает, — сказал Траут. — Любой заморыш и в одиночку справится.

Но водителю, видно, хотелось, чтобы Траут жил полной и интересной жизнью, хотелось хоть вчуже порадоваться вместе с ним.

— Ну, все равно, — упорствовал он. — У вас есть приятели, есть с кем провести время после работы. Выпить пивка, в картишки перекинуться. Анекдотик рассказать.

Траут только пожал плечами.

— Вы же ходите каждый день по одним и тем же улицам, — сказал водитель. — Встречаете столько людей, да и они вас, наверно, знают, потому что улицы-то всегда одни и те же. Вы говорите: «Привет», и они вам отвечают: «Привет». Вы их даже по имени называете. И они вас называют по имени. Если вы влипнете в какую-нибудь историю, они вам помогут, потому что вы — из их города. Вы все заодно. Видят-то они вас каждый божий день.

Но Трауту спорить с ним не хотелось.

Траут все время забывал имя водителя.

У Траута был один умственный дефект, от которого и я страдал в свое время. Он совсем не помнил, как выглядят разные люди, встреченные им в жизни, — запоминал только тех, чья фигура или лицо чем-нибудь резко отличались от других.

Например, когда он жил на мысе Код, он мог сердечно приветствовать и называть по имени только одного человека — Алфи Бирза, однорукого альбиноса.

— Погодка что надо, Алфи! — говорил он.

— Где это вы пропадали, Алфи? — говорил он.

— На вас сегодня приятно смотреть, Алфи, — говорил он.

И так далее.

А когда Траут жил в Когоузе, он называл по имени только одного человека — рыжего лилипута-кокни, когорого звали Дэрлинг Хис. Он работал в сапожной мастерской. На его скамейке была прибита дощечка, чтобы люди, если захотят, могли обращаться к нему по имени. Эта дощечка выглядела так:

Траут время от времени заглядывал в мастерскую и говорил что-нибудь такое:

— А кто нынче выиграет первенство мира, Дэрлинг?

Или:

— Не знаете, отчего это все сирены выли прошлой ночью, Дэрлинг?

Или:

— Вы прекрасно выглядите сегодня, Дэрлинг, где это вы отхватили такую рубашку? — И так далее.

Теперь Траут размышлял о том, не пришел ли конец его дружбе с Хисом. В последний раз, когда Траут зашел в сапожную мастерскую поговорить с Дэрлингом о том о сем, лилипут вдруг заорал на него.

Вот что он крикнул с типичным кокнейским акцентом:

— Отцепитесь вы от меня к чертовой матери!

Как-то раз губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер пожал Трауту руку в бакалейной лавке в Когоузе. Траут понятия не имел, кто это такой. А ведь его, автора научно-фантастических романов, должна была глубоко потрясти встреча с таким человеком. Рокфеллер был не просто губернатор. По своеобразным законам этой части планеты Рокфеллер был вправе владеть громадными пространствами земной поверхности, равно как и нефтью, и другими полезными ископаемыми, находящимися под его землей. Он владел и распоряжался значительно большей частью планеты, чем многие нации. И это был его удел с самой колыбели. Он так и родился владельцем этих несусветных богатств.

— Как дела, приятель? — спросил губернатор Рокфеллер.

— Да все по-старому, — сказал Килгор Траут.

Сначала водитель пытался навязать Трауту полную и интересную жизнь в обществе, а теперь — опять-таки для собственного удовольствия — сделал вид, что Траут просит и умоляет его рассказать, какая личная жизнь у водителя трансконтинентального транспорта, хотя Траут, конечно, ни о чем таком и не собирался просить и умолять.

— Хотите знать, как у нас, шоферов, клеится это дело? — сказал водитель. — Небось думаете, что шоферня гуляет напропалую, без передышки баб лапает по всей Америке?