Обычно соседи навещают друг друга в эти дни, и у нас гостей было немало — частенько за столом усаживалось по двадцать человек. А так как отец мой еще не совсем поправился после болезни, то честь играть роль главы дома была возложена на меня. Таким образом, я был занят самыми разными вещами: от хозяйственных платежей до сопровождения сестер во время визитов.

После одного из балов, проходившего за сотни миль от дома и чрезвычайно меня утомившего, моя сестра Арабелла согласилась на замужество с сыном нашего соседа Дадли Хаитом, юристом по образованию и неплохим парнем (хоть, на мой взгляд, и скучноватым). Моя же младшая сестра Анна грозилась после Нового года выйти за куратора приходской церкви, а потому срочно была отправлена в Нортумберленд с сестрой отца, гостившей у нас во время праздников и теперь возвращавшейся домой.

Среди всех этих поклонников, желанных и нежеланных, поломанных изгородей, проблем с арендой и платежами, балами и охотой закрутился я в Ноттингеме до середины января, забыв на время и о работе над словарем, и о Дэвиде Хатвее, и о столичной жизни. Сказать по правде, единственное, что влекло меня тогда в Лондон, было желание вновь увидеть миссис Доуни, ибо я почувствовал, как мне ее не хватает, и заскучал по ее милому лицу и дружескому участию. Я стал даже подумывать о том, какой прекрасной была бы моя жизнь в Ноттингеме, будь эта женщина здесь, рядом со мной. Ей, как никому из моих родных, я мог свободно изливать душу, и я размышлял теперь о том, что ее дочурке, маленькой Флоре, выросшей в загрязненной атмосфере большого города, жизнь в Ноттингеме пойдет на пользу. От таких мыслей я просыпался даже среди ночи и начинал представлять себе, как моя милая хозяйка живет рядом со мной, в этом самом местечке, которое я люблю больше всего на свете.

Тем временем приятная деревенская жизнь продолжала идти своим чередом, а по-другому и быть не могло. Завтра мне следовало повидать мистера N и поговорить с ним о лесе, на следующий день была запланирована охота, еще через день — очередной визит, а там должен был приехать управляющий по поводу посадок и так далее изо дня в день.

И вдруг письмо Хьюго Фельдмана оторвало меня от деревенской жизни и заставило спешно ехать в Лондон. Письмо это, доставленное в грязной повозке, прибывшей из деревни, принесли в тот самый момент, когда я вернулся после осмотра угодий и собирался завтракать. Я читал его, стоя у камина и стараясь согреться, в то время как Арабелла нарезала ломтиками говядину для отца.

Хоть мы и не отстранялись от всего мира, а все ж придерживались старых деревенских привычек и предпочитали на завтрак свое пиво, свое мясо и свой хлеб, ибо все эти продукты готовились здесь с тех самых пор, как построен был этот дом, и готовились очень качественно. Женщина, не спустившаяся к завтраку, считалась больной, а уж мужчине разрешалось пренебречь завтраком только в том случае, если он оказался на смертном одре.

Тот факт, что письмо пришло от Хьюго, меня чрезвычайно удивил, ибо мой друг вовсе не был любителем писать письма. Я знал, что он готов был скорее проехать верхом десять миль, чтобы лично поговорить с человеком, нежели сесть и написать ему письмо или небольшую записку. Поэтому-то, распечатывая послание от него, я понимал, что речь в нем пойдет о чем-то важном и неотложном.

«Дорогой мой Джонатан, — прочел я, — меня сначала одолевали сомнения, стоит ли писать тебе, однако Люси убедила меня это сделать. Мы оба пришли к выводу, что должны сообщить тебе о происходящем, так как делаем это в интересах нашего друга Виктора, которого, я уверен, мы с тобой оба ценим и любим. Ты знаешь, Джонатан, что я не любитель писать письма, а потому начну без околичностей: Виктор влюблен в Марию Клементи. Он не выходит из театра во время ее выступлений, покупает ей подарки, которые та принимает, он зачастил к ней с визитами на Рассел-сквер. Виктор дважды отправлял свою бедную жену к нам, стараясь скрыть свои поступки, но Элизабет трудно обмануть. Она живет у нас в Олд-холле уже неделю, и теперь приняла решение вернуться в Лондон и оставаться с мужем, как бы трудно ей ни было. Мы с Люси старались всячески ее поддержать и сказали ей: если она поймет, что больше не может выносить всю эту ситуацию, то должна будет обязательно вернуться к нам. Я ничего не могу предпринять и полагаю, что ты в этой ситуации сможешь оказаться более полезным. Короче говоря, я прошу тебя поехать к Виктору и попытаться выяснить, какие отношения связывают его с Марией Клементи, а также объяснить ему, как пагубно влияет такое поведение на его жену.

Дорогой мой Джонатан! Ты, конечно, понимаешь, что я не пытаюсь отвертеться и переложить проблему с больной головы на здоровую, но прошу тебя помочь исключительно ради бедной Элизабет Франкенштейн и, конечно же, ради самого Виктора. Будь добр, не откажи!»

Письмо Хьюго меня потрясло. И в следующую минуту я испытал еще одно потрясение — на этот раз изумившись своей собственной глупости. Все это мне должно было стать понятным еще тогда, когда я видел, в какое возбуждение пришел Виктор, услышав об отказе Марии продолжать занятия, и тем более когда я стал свидетелем его вторжения в дом на Рассел-сквер. Ведь тогда передо мною был вовсе не служитель науки, а обыкновенный мужчина, страстно рвущийся к женщине. Настолько велико было мое уважение к Виктору как к талантливому ученому, что я оказался слеп, а ведь, будь передо мной другой, я ясно увидел бы в его поступках безумство влюбленного.

Меня ужаснула задача, которую мне предстояло выполнить. Я должен был просить Виктора отказаться от Марии ради жены и ребенка, не говоря уже о его собственной репутации. По-видимому, мне еще предстоял разговор и с миссис Джакоби, и одному только Богу известно, как может повести себя эта дама в сложившейся ситуации. Мысли мои об этом были столь тягостными, что я, помнится, тут же, у камина, выразил вслух свою досаду через крепкое словцо. Сестра, услышав это, испуганно ойкнула, а отец предупреждающе произнес: «Ш-ш-ш-ш-ш…»

Хьюго взывал ко мне, несомненно, по настоянию Люси, и у меня не было иного выбора, кроме как отправиться и выполнить это неприятное поручение. Что и говорить — собрался я мигом, быстро распрощался с родными и взял курс на лондонскую дорогу, благо ее еще не развезло, как обычно бывает в это время года. Таким образом, я прибыл в Лондон к вечеру того же дня и, позаботившись об отправке моей лошади обратно в Ноттингем, направился прямо в театр, где выступала Мария. Я решил, что если дела обстоят так, как излагал в своем письме Хьюго, то я найду Виктора именно там.

Театр был переполнен. Там откупившись, здесь протолкнувшись, я смог наконец найти местечко в задних рядах и оттуда увидел, вытянувшись над массой голов впереди меня, последний акт «Мести Геры». Опера была вполне в традициях лондонской сцены того времени, на которой правили бал банальность и мишурный блеск. И тем не менее, как только поднялся занавес и стройная одинокая фигурка Марии Клементи с крепко сжатыми на труди руками (она исполняла роль Констанции, молодой возлюбленной Иове) появилась на сцене и запела о своей любви к Богу, аудитория, не в силах сдержать себя (да и не склонная в те времена, о которых мы ведем свое повествование, сдерживаться), встала и закричала от восторга. Раздались крики: «Браво! Браво!» Закончив пение, Мария начала танцевать. Никогда не забуду я этого зрелища: облаченная в золото фигурка, легкая, как паутинка, и в то же время сильная, как молодой тополек; белые руки, летающие над прекрасной гордой головкой, увитой цветами. Что за грация, что за чистота, что за прелесть! Мужчины, стоявшие за мной, не могли сдержать восторга. Ничего удивительного в том, что Виктор Франкенштейн, как и многие другие, не устоял перед ее чарами! Да кто из нас способен был тогда устоять?