Существовала еще одна возможность, и этой возможностью была Юдит. Уж она-то не станет смеяться над его рассказами, но ей столько пришлось натерпеться с начала этой трагедии, что он не осмеливался рассчитывать ни на ее прощение, ни тем более на дружбу. Да и к тому же кто знает, на чьей она стороне? Хотя она и была копией Кезуар до последнего волоска, все же родилась она в той же бесплотной утробе, что и Сартори. Не превращает ли это ее в его духовную сестру? И если ей придется выбирать между изорддеррексским мясником и теми, кто стремится уничтожить его, то сможет ли она сделаться верной союзницей его противников, зная, что с их победой она потеряет единственного обитателя Имаджики, с которым ее связывает родство? Хотя они значили друг для друга очень многое (кто знает, сколько романов пережили они за эти столетия — то вновь разжигая в себе страсть, что бросила их в объятия друг друга, то расставаясь, чтобы вскоре забыть, что вообще встречались?), отныне ему придется быть крайне осторожным с ней. В драмах прошлого она играла роль невинной игрушки в жестоких и грубых руках. Но та женщина, в которую она превратилась за долгие десятилетия, не была уже ни жертвой, ни игрушкой, и если она узнает о своем прошлом (а возможно, это и произошло), она вполне способна отомстить своему создателю, невзирая на прежние уверения в любви.

Увидев, что пассажир проснулся, Флоккус представил Миляге отчет о проделанном пути. Он сообщил, что продвигаются вперед они с неплохой скоростью и примерно через час будут уже в горах, по ту сторону которых и лежит пустыня.

— Как ты думаешь, сколько нам еще ехать до Просвета? - спросил Миляга.

— Мы будем там до наступления ночи, — пообещал Флоккус. — Как дела у мистифа?

— Боюсь, что не очень хорошо.

— Вам не придется носить траур, — радостно сказал Флоккус. — Я знал людей, которые стояли одной ногой в могиле, но Просвет их исцелил. Это волшебное место. Но вообще-то любое место волшебное, если только знать, с какой стороны посмотреть. Так меня учил отец Афанасий. Вы ведь были с ним в тюрьме, да?

— Только я не был заключенным. Во всяком случае, не таким, как он.

— Но вы ведь встречались с ним?

— Да. Он был священником на нашей свадьбе.

— Вы хотите сказать, на вашей свадьбе с мистифом? Так вы женаты? — Он присвистнул. — Вас, сэр, можно смело назвать счастливчиком. Много мне приходилось слышать об этих мистифах, но чтобы кто-то из них выходил замуж… Обычно они любовники. Специалисты по разбиванию сердец. — Он снова присвистнул. — Ну что ж, прекрасно, сказал он. Мы позаботимся о том, чтобы она поправилась. Не беспокойтесь, сэр. Ой, извините! Она ведь вовсе не она, не так ли? Никак не могу усвоить. Просто когда я смотрю на нее — это я специально, — то вижу, что она — это она, понимаете? Наверное, в этом и есть их чудо.

— Отчасти да.

— Могу я у вас кое о чем спросить?

— Спрашивай.

— Когда вы смотрите на нее, что вы видите?

— Я видел очень многое, — сказал Миляга в ответ. — Женщин. Мужчин. Даже себя самого.

— Ну а сейчас, в данный момент, — сказал Флоккус — что вы видите?

Миляга посмотрел на мистифа.

— Я вижу Пая, — сказал он. — Лицо человека, которого я люблю.

Флоккус ничего не сказал на это, хотя еще несколько секунд назад энтузиазм бил из него ключом, и Миляга понял, что за его молчанием что-то кроется.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Вы действительно хотите узнать?

— Да. Ведь мы друзья, не так ли? Во всяком случае, к этому идет. Так что скажи.

— Я подумал о том, что вы напрасно придаете такое значение ее внешности. Просвет — это не то место, где можно любить людей такими, какие они есть. Люди не только выздоравливают там, но и меняются, понимаете? — Он отнял руки от руля и изобразил ладонями чашечки весов. — Во всем должно быть равновесие. Что-то дается, что-то отнимается.

— И какие там происходят перемены? — спросил Миляга.

— У каждого свои, — сказал Флоккус. — Но вы сами вскоре все увидите. Чем ближе к Первому Доминиону, тем меньше вещи похожи на самих себя.

По-моему, везде так, сказал Миляга. — Чем дольше я живу, тем меньше у меня уверенности.

Флоккус вновь взялся за руль, и его разговорчивое настроение внезапно куда-то исчезло.

Не помню, чтобы отец Афанасий когда-нибудь говорил об этом, — сказал он. — Может быть, и говорил. Не могу же я помнить все его слова.

На этом разговор закончился, и Миляга задумался о том, не случится ли так, что, привезя мистифа к границам Доминиона, из которого был изгнан его народ, вернув великого мастера превращений в то место, где превращения — самое обычное дело, он разрушит узы, которыми отец Афанасий скрепил их в Колыбели Жерцемита.

Архитектурная риторика никогда не производила на Юдит особого впечатления, и ни во внутренних двориках, ни в коридорах дворца Автарха ничто не обратило на себя ее внимания. Правда, некоторые зрелища напомнили ей естественное великолепие природы: дым стелился по заброшенным садам, словно утренний туман, или прилипал к холодному камню башен, словно облако, окутавшее горную вершину. Но таких забавных каламбуров было немного. В остальном здесь правила бал напыщенность: все было выдержано в масштабах, которые по замыслу должны были производить устрашающее впечатление, но ей казались скучными и тяжеловесными.

Когда они наконец оказались в покоях Кезуар, Юдит обрадовалась: при всей нелепости излишества отделки по крайней мере придавали им более человеческий облик. Кроме того, там впервые за много часов им довелось услышать дружеский голос, хотя его заботливые тона немедленно уступили место ужасу, когда его обладательница, многохвостая служанка Кезуар Конкуписцентия, узнала, что ее хозяйка нашла себе сестру-близняшку и потеряла глаза — в ту самую ночь, когда она покинула дворец в поисках милосердия и спасения. Только после долгих слез и причитаний удалось заставить ее поухаживать за Кезуар, но и тогда руки ее продолжали дрожать.

Комета все выше поднималась в небо, и из окна Юдит открылась панорама разрушений. За время короткого пребывания здесь она увидела и услышала достаточно, чтобы понять, что катастрофа, постигшая Изорддеррекс, возникла не на пустом месте и некоторые жители (вполне возможно, их было не так уж и мало) сами раздували уничтоживший Кеспараты огонь, называя его справедливым, очистительным пламенем. Даже Греховодник, которого уж никак нельзя было уличить в пристрастиях к анархизму, заметил, что время Изорддеррекса подошло к концу. И все же Юдит было жаль его. Это был город, о котором она давно мечтала, чей воздух был таким искусственно ароматным, чье тепло, пахнувшее на нее когда-то из Убежища, казалось райским.

Теперь она вернется в Пятый Доминион с его пеплом на подошвах и с его сажей в ноздрях, словно турист из Венеции — с фотографиями пузырей в лагуне.