и они такие – да, понимаем, слушаемся

и отходят

но они там все равно есть

только они теперь прямо за мной, совсем, за спиной

и я думаю – может, зря

может, надо было наоборот сделать как-то так, чтобы они вышли мне навстречу

чтобы я мог посмотреть им в лицо

типа эй, кто вы такие, чувачки

а я зассал

но может, когда-нибудь это еще и получится

поэтому я и живу

я жду

Осенний ветер ломает ветки, вычесывает из тополей высохшую, намокшую листву. Пятиэтажки отекли, подъезды вывернуты наружу. У стекляшки-лабаза земля залита водой; дети в грязных куртках курят, сидя на железных перилах. Все мокрое: зелень и бурьян, прутья от цветов в загородках, ярко-желтые несчастные клены. Земля в бурых, клейких и черно-прозрачных пятнах, то там видно небо, то виден ты сам, а то совсем ничего не видно.

Петя Ковальский жмет на кнопку звонка. Лязгает о дверь жестяным почтовым ящиком. Кричит:

– Лев Наумович!

Тишина. Петя дергает дверь на себя, и она отворяется. Профессор стоит в коридоре, заложив руки за спину.

– Здравствуйте, Лев Наумович! – говорит Петя Ковальский. – А вы слышали, как я стучал?

– Слышал, – буднично и гостеприимно отвечает профессор. – Так ведь… открыто. Вам что, кофе?

– Давайте.

Мешок кофейных зерен в кладовке – ежегодный подарок учеников. Больше ничего не разрешает приносить. Ни в каких иных потребностях не замечен; не признаётся ни в каких нуждах и слабостях. А вот кофе да, без кофе не могу, кофе и есть математика.

Профессор заваривает кофе так, как он всегда его заваривает. Отточена каждая мелочь. Белые небольшие руки зависают над банкой с зернами; над кофемолкой. Руки слегка ходят, но он давно приноровился к этим флуктуациям, умея направить их движение так, чтобы они то ли точно, то ли случайно отмеряли ровное количество зерен, включали кофемолку, высыпали кофе в джезву, через определенное время снимали, вливали бурый огонь в чашку, подносили ко рту. Руки блуждают, в итоге приходя, куда им следует, – так-то вот и мы, так наша мысль.

А Петя свои руки сцепил на столе, нахохлился, глядя на профессора, который стоит перед ним, облокотившись на стол, глядя на Петю добродушно и равнодушно. Петя чует задом дыру в единственном на всю квартиру табурете. Профессор живет на шесть рублей в день. Собственно, он уже десять лет не профессор. Ушел в докторский отпуск, да так из него и не вернулся. Не выдержала жена, забрала с собой и дочь, реже и реже заходят ученики. В свои сорок восемь профессор выглядит на шестьдесят пять. Пустота растет вокруг Льва Наумовича. Он как бы, помалкивая, правит в открытое море: без чего еще можно обойтись?

– Без чего я не могу? – переспрашивает профессор. – Ну… без кофе вот не могу, – сидит на подоконнике, положив ногу на ногу, глядя поверх Пети. – Ну… без работы своей не могу. Другое дело, что моя работа… понимаете, она не в формате… – профессор замолкает и задумывается, попивая кофе.

Подослали Петю Ковальского, уговаривают прочитать цикл публичных лекций. До чего-то ведь он дошел, так сидя; Петя даже уверен, что до действительно впечатляющих вещей. Так пусть расскажет; двести рублей за вход, нам же интересно. Лев Наумович кивает: ну, хорошо, да, да.

– Только, пожалуйста! – умоляет Петя. – Не подводите вы нас. Ну, пожалуйста.

– Да, да, – кивает Лев Наумович, делая вид, что услышал и понял. Им больше ничего и не надо. Сделаешь вид – отстанут. Да, да, так, конечно, лучше.

Проводив Петю, профессор медлит некоторое время в коридоре. В последнее время стал иногда зависать. Мысль фиксируется на чем-то одном, углубляется, сама собою доходя до предела. Как чувство – это приятно; как функция – не всегда плодотворно; неизбежно ли это, или такие свойства приобретает ум ввиду привычки к сопоставлению далеких друг от друга предметов?

Думая так, Лев Наумович усаживается, скрестив ноги, на матрац, кладет на колени книгу, сверху – лист бумаги. Вот, подослали Петю; и зачем им все это – непонятно. А впрочем, если они действительно этого хотят, если им и вправду интересно, то он им, конечно, расскажет, – так думает Лев Наумович и продолжает работу.

* * *

Он расскажет им, если они и вправду хотят слушать, о том, что вероятность события больше не играет роли. Только impact – возможное влияние события на другие события. Это как дикари у Юнга. Они не знают, что означает появление муравьеда днем; привыкли видеть его ночью, принимают это как незыблемое. Теперь если он днем, то возможно все, считают они; и это их великая мудрость – учитывать свой уровень знания о мире. Дикарей, писал Юнг, не интересуют законы. Их интересуют погрешности, поскольку именно они могут быть предвестниками катастроф; собственно, самими катастрофами в начальной стадии; началом великих и ужасных событий. Но какова будет величина катастрофы? Дикари справедливо не задаются этим вопросом. Их инстинкт говорит, что они просто не могут себе представить этой величины – настолько она огромна. Дикари невежественны, они не знают многих простых вещей, но ведь по сути они правы. И мы не можем помыслить законов, которые настолько больше нас и нашей жизни, что приходится принимать их «как данность». Краткое время – с восемнадцатого века по середину двадцатого – человечество могло обманывать себя иллюзией «положительных знаний», попытками учета рисков и т. д. Но теперь мы ясно видим, что вокруг нас джунгли. Что флуктуации, говоря языком финансов, сильнее, чем тренд, что они этот тренд размывают. Правила слабее исключений. Мы действительно не знаем, что может случиться; ни размах колебаний, ни их частота непредсказуемы и в принципе неописуемы теориями. Как себя вести, как принимать решения? У Льва Наумовича есть ответ. Математика дала ему вывод, точный и страшный. Никому бы не посоветовал Лев Наумович прийти к таким выводам. Никому не стал бы по собственной воле рассказывать, к чему привела его математика, к чему, так сказать, за ручку подвела и куда заставила заглянуть.

Но они хотят его слушать. Хотят – пожалуйста. Он им расскажет. Безусловно, в чтении лекций есть определенное удовольствие. Писать мелом на доске, хотя они сейчас пишут не мелом, а этим… черным таким фломастером… все равно приятно. Чувствовать, как тебя слушают люди, по их вопросам понимать, что их мысль работает в унисон или контрапунктом к его собственной мысли.

Впрочем, это, конечно, иллюзия. Никакого такого единства быть не может. Мысль нельзя передать таким образом. И чем дольше Лев Наумович живет один, тем четче он понимает: мысль нельзя…

* * *

Хоть он и живет один, но он живет не один. Его район застроен пятиэтажками. Между домами – джунгли дворов. Сейчас осень, всюду желто-красные листья, высохнут – шуршат, намокнут – липнут. Микрорайоны отделены друг от друга серыми улицами, широкими проспектами. Расставлены светофоры. Лев Наумович гуляет быстро, заложив руки за спину. Его не то чтобы «считают» – некому в его районе, кроме него, собственно, «считать», все живут поодиночке и почти не дают себе труда рассуждать. Все же первая мысль, возникающая и у подростка, гуляющего с собакой, и у старой женщины, замешкавшейся с зонтиком вод фонарем, – «а-а, снова этот сам себя выгуливает». Этот – в шапчонке, старой короткой куртке, длинноногий, в облезлых ботинках, без какой бы то ни было собаки, сумки, без чего бы то ни было прочного, наклоняясь вперед, опираясь на воздух, на ветер, изморось, собственную тень.