– Русский, – кивнул я, – а зачем спрашиваешь?

– Отец хорошо говорил про советских. Говорил, они справедливые люди. Мать училась на врача в СССР. А советских больше не будет?

Я качаю головой:

– Нет. Не будет.

– А почему? – с детской непосредственностью спрашивает полицейский капитан.

Хороший вопрос – почему. Я бы тоже хотел знать ответ на этот вопрос…

– Эфенди…

– Да.

– А в России – красиво, да? Там много земли?

– Да.

– Говорят, там совсем нет пустыни. Земля жирная, как нефть.

– Пустыня есть, но немного. А земля и впрямь хороша. Чего спрашиваешь так заинтересованно?

– У моего дяди большая семья. Он не раз меня спрашивал – хочет отправить двоюродного брата с семьей в Россию.

Я молчу.

– Он христианин, эфенди… – говорит полицейский. – Аллахом клянусь, он не из этих…

Да уж…

– Как твое имя, друг?

– Халим. Это неправильно писарь написал. А дядю зовут Рахматулла.

– Рахматулла… Знаешь, Халим, что я тебе скажу. Россия – большая страна. И если твой двоюродный брат хочет переехать – пусть попробует. Но у вас тоже большая и хорошая страна. Очень хорошая страна. И если вы прогоните из нее всех подонков, если вы не будете слушать всякую шваль и будете побольше работать, то будете жить лучше нас. Клянусь памятью отца, Халим, – так и будет…

– Иншалла… – говорит Халим. Впереди пробка, машины встают. Опять что-то случилось, так их мать, этих…

Халим ставит на крышу мигалку, выбирается на обочину, благо машина полноприводная. Разбрасывая щебень, прется по обочине, заставляя остальных пугливо прижиматься к ти-уоллсам по центру дороги. С мигалкой едем, однако. И это тут – тоже как у нас. «Все животные равны, но некоторые равнее…»

Судя по машинам, не теракт. Полицейского спецназа нет – обычные дорожные машины, дорожная полиция. Пикап «Форд» в раскраске и с мигалкой возвышается над всем, на турели – пулемет «ПКМ», но на нем никто не дежурит. Видимо, кто-то не справился с управлением. Так и есть… Вон машина враскоряку лежит… Перевернулась, да еще и загорелась. Чуть дальше стоит на обочине фура, даже отсюда видно, как повреждена бронированная кабина.

Твою мать!!!

– Останови!

Халим недоуменно смотрит на меня.

– Стой, сказал!

Не дожидаясь остановки, выскакиваю из нашей машины, перебираюсь через ти-уоллс. Дорожные полицейские – в бронежилетах и черных, похожих на гитлеровские касках, – вскидывают свои автоматы, завидев меня.

– Халас! Халас!

Сзади бежит бросивший машину на произвол судьбы, совершенно ошалевший Халим, размахивает своей форменной фуражкой и кричит «руси!» и чтобы не стреляли!

Меня останавливают и кладут на землю под дулами автоматов, но тут же поднимают. Подбежавший Халим сует под нос дорожные свои корочки и тараторит на арабском со скоростью пулемета. Полицейские успокаиваются, тем более что на мужике в трусах пояса шахида явно быть не может. Водители – кто сигналит, кто смотрит на меня во все глаза. Наверное, думают, что я псих.

– Эта машина! – Я тыкаю пальцем в перевернутый «Шевроле Тахо». – Где водитель?

– Он погиб, эфенди. Его уже увезли.

– Что произошло?! Что, черт возьми, произошло?!

Слова «вашу мать» я уже отучился употреблять. Здесь это серьезно напрягает местных.

– Дипломат, – объясняет мне полицейский, – наверное, пьяный. Ехал на большой скорости, сто тридцать – сто пятьдесят в час. Не справился с управлением. Ударился в ограждение, потом в фуру, потом перевернулся…

Я подхожу к машине. Так и есть. Номер мне знаком – не дипломатический, но я его помню, как и многое другое. Это – машина Джейка.

Твою же мать…

Аллах велик… Аллах велик…

Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его

Я намереваюсь совершить два ракаата намаза единственно во имя Аллаха Всевышнего, Свят он и Велик…

Намаз – совершенный с чистым сердцем и искренним намерением – возводит человека на небеса, давая хоть на секунду открыть запретную дверь, чтобы узнать – что там. А там – спокойствие души, которое может на земле познать лишь искренне верующий человек, давно отринувший все суетное, мимолетное, ради великого, ради великой цели.

Все то, ради чего он раньше существовал, все то, ради чего существуют те люди, которых он клялся защищать много лет назад, – все это мелко, суетно. Мерзко. Каждый из них думает лишь о себе, о своей утробе, не ведая о том, что придет время – и они будут пожирать в свою утробу лишь огонь. Так будет со всеми, кто не уверует…

Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его.

В его жизни больше нет места суетному, нет места мимолетному. В том месте, которое большинство упоминает лишь с проклятьем, – ему открылась истина. Истина, которая стала его новой путеводной звездой. Истина, которая не содержит лжи. Звезда, что требует идти по пути, освещенному ею, а не просто ходить в разукрашенный храм, ставить свечки и пить «крещеную» воду. Разве Иисус где-то сказал в своем учении, что надо делать это? Но они это делают. Потому что неверные. Потому что боятся огня, который их пожрет. Даже не зная – все равно боятся…

Напротив него молится человек по имени Рашид. Одно из самых распространенных имен здесь – но у него есть и другое, тайное имя, которое он принял. Чтобы быть ближе к Аллаху Всевышнему. Его имя – Абдалла, что значит – раб Аллаха. Он – из своих. Из тех, кто готов отдать жизнь за торжество таухида. И неважно, сделает он это или нет, – ведь важно намерение…

Они вместе делают намаз, на который он призвал их, небольшую группку молодых людей. Почти подростков, почти детей. Это – новое поколение джихада, его будущее. Те, кто родился на руинах, те, кто видел, как пришедшие неверные соблазняют их земными благами, – но не купился, восстал. В этом – будущее джихада. Их не купить никакими подачками. Все они из благополучных семей – но отринули путь, начертанный их родителями для них, отринули даже имя, которое они им дали, – и все ради Аллаха Всевышнего.

Они помогут ему совершить задуманное. Тагут должен пасть. Он должен пасть здесь, окропив святую землю Востока своей кровью.

Но пока они вместе совершают намаз. Единственно во имя Аллаха Всевышнего. Намаз короткий – в два ракаата, потому что они доказывают свою верность Аллаху Всевышнему не словами, а делами. Каждый день, проведенный на джихаде, стоит больше, чем все дни, проведенные в хадже. Особенно если он лицемерен.

Наконец намаз заканчивается. Они рассаживаются за стол, и он видит, как у них горят глаза. Это хорошо…