— Если бы не он, ты и Чаха давно червей кормили! — добавил Чернышов.

— Да, Святка, тут ты как всегда прав. Мы тогда с Чахой влетели капитально, считай, уже там были, в райских кущах. У боженьки за пазухой. У меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как вспомню. Если б он не зашел с тыла к тем троим абрекам, покрошили бы они нас с Чахлым в том переулке в капусту. Вернусь домой, обязательно свечку Трофимову за здравие поставлю.

— Будешь тут еб. нутым. После плена, — вдруг глухо отозвался старший лейтенант Колосков. — Алексей же в 96-ом в плен попал, четыре месяца у «чехов» в санатории под Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь наших ребят режет, кромсает. Однокашника, с которым призывался, у него на глазах замучили, всего изполосовали. А ему пальцы и ребра переломали да нос впридачу. Видал, он у него набок заруливает. Повезло парню, случай представился — обменяли, а то бы — каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда вернулся. Думаешь, сколько ему?

— Ну, выглядит на сорок.

— Сорок? А двадцать пять, не хошь?

— Хватит заливать-то!

— Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его душе теперь покоя. Вернулся за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада парень вырвался. Считай с того света.

— Я и не знал.

— Помнишь, как он тому захваченному заросшему «ваху», не раздумывая, всадил полрожка. Узнал суку, хотя, сколько времени утекло. Еле тогда оттащили от палача. Трясло его весь день как малярийного.

Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими мертвыми глазами вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихал все в карман «разгрузки». Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга. Говорить не хотелось. На душе было погано.

— Ненавижу! Ненавижу! — вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.

Квазик, поплевывая, жевал соломинку, Привалов усердно ковырял ножом на сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной руковицей облупленный корпус рации, Димка успокаивал овчарку…

— Так, вы трое, тянете веревку! Как только перевернете его, сразу мордой — в землю! Понятно! Хватит с меня трупов! — нарушил тишину капитан Дудаков. — Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом в миг снесет к чертовой матери.

— Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, — сказал Гусев.

— Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! — вставил Головко.

— Были уже такие умники, вытянули на свою голову. Мину! Привязана была! Притащили вместе с трупом, прям себе под нос!

— П. здить мы мастера! — обернувшись, усмехнулся радист.

— Не веришь? У Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов помогали в «вертушку» загружать, — вдруг взвился Головко.

— Заткнись! — грубо оборвал его Колосков.

— Черныш! Бля, уснул, что ли? — он, вставая, ткнул кулаком Свята в плечо. — Бери лопатку! Пошли!

Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока «собровцы» отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты, чтобы удлинить веревку; Свят старался не смотреть на Крестовского и в их сторону. Ему было не хорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в этой гребанной долбанной Ичкерии. Он отвернулся от «собровцев» и вытер рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то каждый раз, вновь возвращался и натыкался на замурзанные Валеркины «берцы». Особенно, на левый ботинок, в ребристом рисунке треснувшей поперек подошвы которого впрессовавался окурок.

— Квазик, совсем не нравится мне это, — вдруг сказал Трофимов, поднимая с земли обрывок промасленной бумаги и остатки изоленты. — Явно взрывчаткой попахивает.

— На ишаке везли, вишь истоптано, следы кругом и дерьмо ослиное. — «Квазик» кивнул на край поляны. — Наверное, с раненным не захотели возиться.

— Вот и кончили, гады, — добавил Конфуций.

— Ну, ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! — раздраженный лейтенант обернулся к Чернышову. — Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!

— Да, пошустрее, и поглубже! Сонная тетеря!

Солдат чертыхался, врубаясь саперной лопаткой в твердую почву за редким кустарником. Изрядно промучившись с дерном и корнями, принялся за затвердевшую глину.

— Что-то мелковата, — высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую на скорую руку ячейку. — Дай-ка сюда лопатку! Смотри!

Лейтенант, поковырявшись, расширил углубление и старательно выложил из дерна что-то типа бруствера.

— Ну, парни, пора! — сказал Колосков, расправляя веревку. — Тянем по моей команде! Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится, сразу зарывайся кротом в землю! Ты, понял. Черныш? Главное, не дрейфь, все будет спок!

— А если он не перевернется? — спросил Чернышов и облизнул потрескавшиеся губы.

— Будем кантовать, как есть, — буркнул Трофимов.

— Куда он денется? — хмыкнул «Квазик», вытаскивая из ножен и втыкая сбоку от трупа свой трофейный штык от древней «токаревской самозарядки», который он экспроприировал во время зачистки. — Вот так-то лучше будет. Упрется в рукоятку и завалится как миленький.

— Ну-ка, Танцор, подвиньсь! Чего рассопелся как паровоз? — старший лейтенант криво усмехнулся, устраиваясь рядом с солдатом. — Очко, поди, заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше вали-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.

Начал накрапывать мелкий дождь, переходящий в изморось. Тяжелое свинцовое небо с темными рваными облаками, несущимися над ними, не предвещало ничего хорошего.

— Похоже, закончились солнечные морозные деньки, — сказал, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Чернышова, Трофимов. — Снова слякоть, опять будем месить чертову грязь.

Квазимодо, приподнявшись на локте, по-разбойничьи свистнул бойцам, укрывшимся в ложбинке.

— Дмитрич!! Все залегли!!

Веревка натянулась как струна. Негнущийся Крестовский вздрогнул, сдвинулся, нехотя приподнялся и с запрокинутой головой плюхнулся на живот. Через несколько секунд ухнуло, заложив перепонки, словно в уши напихали вату. Ветки и кусты затрещали и затрепетали посеченные осколками, сверху дождем посыпалась земляная труха и закружили снежинками редкие ржавые листья.

— «Феня», как пить дать! — крикнул, поднимаясь и отряхиваясь, высокий крепкий Колосков.