И, тем не менее, всякий раз – как ты это знаешь на примере своей нынешней жизни – ты терял свое положение, все менялось на глазах, и вот ты уже становился чуть менее красивым, чуть менее быстрым или чуть менее сильным, а кто-то другой, наоборот, прибавлял в красоте, скорости и силе. Время, безжалостное время влекло тебя вниз, пока ты не падал ниже, чем когда начинал, пока ты не становился хуже, чем когда начинал. И вот ты уже почти ничто – и не просто ничто, а забытое, презираемое всеми ничтожество. Нет такого состояния славы, или счастья, или материального благополучия, или душевного комфорта – в семье или среди друзей, – или домашнего уюта, которое со временем не приходило бы в полный упадок, не распадалось бы в конечном счете до мельчайшей пыли. Поверь мне, ведь я столько раз это видел. Ты знаешь, что это правда, ведь я так тебя люблю.

И все было бы не так невыносимо, – продолжал он утвердительным тоном, – если бы мы были все вместе; если бы осознали наше страдание и объединились; если бы все живые существа, как один, выступили против боли и несчастий; если бы все любили и поддерживали друг друга. Но те силы, что движут всем в вашем мире, что создают саму форму вашего существования, не допускают даже и этого; эти силы тащат нас через время, толкают нас перед собой сквозь короткую и неправедную жизнь, полную насилия, лишь изредка позволяя нам передышку, когда мы можем побыть вместе с другими. Мы шагаем по жизни, общаемся с друзьями или возлюбленными, супругами или родными, обретаем утешение, поддержку, душевный комфорт и радость общения друг с другом, а потом эти силы неизбежно разлучают нас, разбивая семьи, ссоря влюбленных, сея недоверие среди вчерашних друзей. Здесь, в этой твоей сфере бытия, нет никого, с кем ты мог бы остаться, никого, с кем ты мог бы прожить больше краткого мига между прошлым и будущим, – и вот тебя уже неумолимо швыряет в это самое будущее, где нет ничего, кроме безысходности полного одиночества. Ты всегда одинок; ты рождаешься в одиночестве, в одиночестве ты бредешь по жизни в этой сфере бытия, а потом ты умираешь, снова, как всегда, один-одинешенек.

Он вздохнул, закрыл глаза и, внутренне совершенно спокойный, снова опустился на траву в безысходности полного отчаяния за мою судьбу и судьбы мира.

Казалось, прошло несколько часов, а мы все лежали на траве. Размышляя, я все пытался усвоить то, что услышал, постичь этот самый несчастный из миров желаний, описанный самым свободным от желаний существом. Воздух вокруг нас стал постепенно наполняться сиянием, пока наконец все пространство под сводом чинары не пропиталось мягким золотым свечением. Сначала я подумал, что наступил рассвет, и удивился тому, что совсем не чувствую усталости, хотя и должен бы, а потом понял, что это ярким, почти невыносимым раскаленным светом полыхает сам Майтрея, словно излучая новый солнечный свет для цветов и деревьев Сада.

Его глаза медленно и томно приоткрылись, как всегда наполовину, снова напомнив мне Ее, всегда пребывавшую в недоступном моему пониманию состоянии таинственного наслаждения. Он широко улыбнулся мне и прошептал:

– Ну а теперь давай уже свой вопрос.

Ну и что можно спросить у существа, которое и так знает все, что я когда-либо говорил или собираюсь сказать? Однако наиболее очевидные вопросы, которые больше других мучили меня, вдруг так и посыпались на него.

– В чем же все-таки причина всего этого? И что это за силы, которые ты все время упоминаешь? Почему мы должны так страдать? Что заставляет нас страдать? Разве так будет всегда? – скороговоркой выпалил я.

Майтрея снова потянулся и сел, скрестив ноги прямо напротив меня; он положил мою ладонь себе на колени и бессознательно стал поглаживать ее. Меня это слегка смутило, и я предпринял слабую попытку вернуть ее назад, сам удивляясь своим сомнениям, размышляя о том, что во мне недостаточно любви, чтобы принять любовь даже такого совершенного существа, но его руки были сильнее. Он все гладил мою руку.

– Представь, – заговорил он, и свет засиял еще на порядок ярче, – казалось, мое лицо и грудь купаются в этом теплом золоте. – Как было бы здорово, если всякий раз, когда кто-нибудь из окружающих тебя людей получал то, что хотел, тебя охватывала бы совершенная радость.

Представь, что ты испытываешь такое же счастье, как и другой человек, когда слышит похвальные слова в свой адрес или когда ему достается какая-то труднодостижимая вещь, о которой он давно мечтал, или когда он обретает новую и очень близкую подругу или верного соратника.

Представь еще, что ты смог бы чувствовать себя так даже в том случае, если и сам давно надеялся заполучить для себя самого ту же вещь или эту же подругу; представь, что ты способен с таким совершенством разделять счастье и радость других людей, что вообще перестал отличать их от своих собственных чувств. Речь идет о том, чтобы прожить свою жизнь, полностью освободившись от эмоции… – тут он запнулся, видимо подыскивая слово, которое он веками не употреблял в разговоре и даже не вспоминал, – …зависти.

С этими словами он высвободил одну руку, протянул ее вперед и, мягко коснувшись моей головы, провел пальцем линию от макушки через лоб к точке между бровями. От этого его прикосновения я ощутил необычайное облегчение, чувство блаженного избавления от какой-то великой печали, а кожа на лбу расслабилась так, как еще никогда не расслаблялась с тех пор, как зависть, чьей жертвой я стал еще в младенчестве, впервые пропахала там глубокую борозду. В этот момент я смог отчетливо представить, как проведу остаток моих дней без зависти, как много времени это сэкономит, как много ограниченного пространства моего ума освободится для других, гораздо более светлых и радостных мыслей. Я почувствовал, как будто меня выпустили из какого-то душного чулана в огромную сверкающую огнями позолоченную залу, предназначенную лишь для изящных и веселых танцев.

– А теперь представь, – его лицо все больше расплывалось в улыбке, – что ты полностью понял наиглавнейшие силы, лежащие в основе самой реальности, а значит, в совершенстве научился получать от жизни все, чего тебе хочется, доставать любые вещи, каких бы тебе только ни захотелось. Тебе больше никогда не нужно будет слепо сражаться за то, чтобы достигать и удерживать желаемое, а достаточно будет просто с пониманием и удовлетворением ожидать соответствующих результатов своих добрых дел. Как же тебе объяснить, чтоб ты понял-то? Я ведь вот что хочу сказать: если вам, людям, полностью освободиться от той эмоции, которая так беспокоит вас, эмоции, которая делает вас столь несчастными и неполноценными, если вам перестать, – он снова зашевелил губами, подбирая слова, – желать вещи, хотеть вещей?

Эта идея была бесконечно труднее для моего восприятия, но рука Майтреи так нежно ласкала меня, что я сразу понял – не посредством его слов, а через вот эту ласку, – что именно он имел в виду. Ведь говорил он не обо всех видах желания или хотения вообще – вот хотел же он, к примеру, чтобы я его понял, ведь желал же он, чтобы я был счастлив, – а скорее о той разновидности желания, которое день за днем и каждую минуту терзает мое сердце, нарушает мой покой, насильно лишает меня чувства удовлетворения и счастья – тех самых чувств, которые, казалось, должно было даровать исполнение этого самого желания. И пусть я ощутил лишь слабый привкус того ощущения, о котором он говорил, но мне показалось, что из той танцевальной залы я вырвался к светло-синему небу: мой ум сам стал свободным и распахнутым, как само это небо. Когда же я подумал о своей будущей жизни, то мне показалось, что там меня, без сомнения, ожидает одно только умиротворенное счастье. Его ладонь лежала у меня на лбу – так мать прижимает прохладный влажный компресс, успокаивая мечущегося в лихорадке ребенка, – но я почти не ощущал ее.