У него появилась другая женщина, ма? — иногда спрашивала у матери Аура.

Кто знает, hija. Не удивлюсь. Впрочем, Эктор никогда не был бабником.

А как же я? — допытывалась Аура. Почему он бросил меня? Почему не отвечает на мои письма?

Даже родившие самого прекрасного ребенка на свете взрослые могут поссориться и разлюбить друг друга, старалась объяснить Хуанита, и раз за разом повторяла Ауре, как сильно отец любил ее. Но Эктор изменился, говорила она. Теперь очевидно, что тогда что-то произошло с ним, с его психикой, уточняла она. Он никогда не мог принять то хорошее, что давала ему жизнь, hija. Такой блистательный и очаровательный с виду, внутри он так и не смог преодолеть нечто, заставлявшее его раз за разом отказываться от шанса на личное счастье.

Ауре было известно: с тех пор как отец стал председателем муниципалитета, дела его шли неважно. Вместо того чтобы взлететь на самый верх, он пошел ко дну — стремительно или постепенно, она не знала. Тетя Вики иногда приносила новости о нем: он преподавал право в местном колледже, но и не гнушался стороннего заработка, доставляя бутылки с лимонадом в рыночные ларьки, забирая пустую тару и возвращая ее распространителям. Было трудно поверить, что отец так опустился. А затем, годы спустя, будто не осознав, сколь важен был для ее дальнейшего процветания бывший отчаянный молодой председатель муниципалитета Сан-Хосе-Такуая, развалилась и прогнившая, ненавидимая всеми ИРП.

В самых ранних воспоминаниях Ауры о жизни в Мехико мать предстает часами сидящей в темном углу гостиной их крошечной квартирки, с залитым слезами лицом она безостановочно крутит на проигрывателе грустные песни. Аура всегда вспоминала эти времена, стоило ей услышать сентиментальные баллады Хосе Хосе. Она писала отцу письма. Поначалу с помощью мамы, пока не научилась писать сама. В некоторых из них она спрашивала, почему папа не разрешает им с мамой вернуться домой. Мать отправляла ее письма, но он так никогда и не ответил.

Вскоре Хуанита устроилась секретарем на факультет психологии Национального университета. Они жили в маленькой однокомнатной квартире в комплексе высотных зданий в южной части города. Университет предоставлял сотрудникам недорогое жилье, однако большинство квартирантов, казалось, не имели к университету никакого отношения и, вероятно, за взятку нелегально заняли места съехавших родственников или друзей. В квартире пахло газом и заплесневелым цементом. При сильном ветре со стен здания откалывались куски и с грохотом летели вниз, разбивая оконные стекла. По ночам Аура слышала вой котов и голодный плач котят на лестничных пролетах их двенадцатиэтажного дома, но ей было запрещено спасать котят, потому что, по словам мамы, на лестнице обитали наркоманы. Аура часто представляла себе наркоманов, спящих на перилах вниз головой, словно летучие мыши, питающиеся кровью кошек и заблудившихся детей.

Я знаю, что мало кто из сотрудников университета, по сей день проживающих в этих башнях, считает их столь ужасными. Но это тягостное впечатление — иногда она называла их «Кошмарные башни» — появилось у Ауры не только благодаря детским воспоминаниям о тех безнадежных днях: однажды ночью там произошло нечто, о чем Аура помнила очень смутно, событие, в реальности которого она не была до конца уверена. Однако осколки этих образов прошлого повредили ее нервные клетки, и она стала чрезмерно чувствительна к определенным раздражителям, так, например, пробивающиеся сквозь листву лучи, или блики за решетчатой изгородью, даже промелькнувшая в солнечный день рубашка в яркую полоску могут вызвать у некоторых людей припадок.

Когда бы мы с Аурой ни приезжали в Мехико, будь то летом или на праздники, она любила таскать меня на длинные пешие прогулки по маршрутам ее детства и юности в окрестностях студенческого городка и по самому кампусу, полуавтономному городу-государству, размером превосходящему Ватикан. Однажды по пути в японский ресторан на авениде Универсидад, остановившись на углу в ожидании зеленого сигнала светофора, она ткнула пальцем в три торчащие на горизонте башни, чуть в стороне от череды торговых центров и более низких офисных зданий, обрамляющих улицу, и сказала, что там, в этом жилищном комплексе, в крайней левой башне, и прошли их с матерью первые годы в этом городе. Башни строились, чтобы принять участников Олимпийских игр 1968-го. В клубах смога и лучах тлеющего солнца они походили на выключатели из голубовато-серого картона, вделанные в серо-желтый небосвод. Пока Аура предавалась воспоминаниям, я смотрел на башни и пытался представить себе лестницы, заполненные воющими котами и свисающими вампирами-наркоманами. Когда загорелся зеленый, мы, держась за руки, пошли дальше. Аура рассказывала, что, поскольку мать боялась выносить мусор к помойке у парковки поздно вечером, она всегда просила соседа составить ей компанию. Сосед был полным, тихим мужчиной, работавшим в лаборатории факультета ветеринарной медицины. Каждый раз, стоя в коридоре, через открытую дверь его квартиры Аура видела облезлого голубого ару на насесте в глубине гостиной и террариумы, в которых сосед держал змей и пауков. Еще у него была маленькая рыжеватая дворняга. Тихий, как и его хозяин, пес практически никогда не лаял, а только юлил и приветливо вилял хвостом, стоило столкнуться с ним в коридоре. Но этот бедный маленький песик, по словам Ауры, страдал лифтофобией. Минимум дважды в день сосед выводил питомца на прогулку, и минимум дважды в день они нескончаемо долго ждали лифт, который поднимался с ужасающим скрипом, и пока они стояли, толстый сосед пытался успокоить пса, поглаживал его, увещевал, но все усилия были тщетны: как только лифт с грохотом тормозил на этаже и двери открывались, перепуганный пес терял контроль над мочевым пузырем и писал прямо на пол. Будто обращаясь к капризному, но все равно балуемому ребенку, толстяк журил пса смиренным гнусавым голосом, который Аура до сих пор могла изобразить: «Ты должен был потерпеть, пока мы не выйдем, глупое создание», после чего он возвращался в квартиру за шваброй. И как бы часто соседи ни жаловались на стойкий запах собачей мочи у лифта, какой бы ни было мукой оттирать полы перед очередной прогулкой, — их толстый сосед ни разу не вышел из себя и даже не заикнулся о том, чтобы избавиться от пса.

Это ли не пример безграничной любви? — помнится, заметил я, пока мы шли рука об руку по тротуару.

Спустя мгновение Аура ответила: да, но куда большим проявлением любви был бы переезд с собакой в другое место, на первый этаж.

Может, он не переезжал потому, что еще сильнее любил твою мать?

Кто знает, возможно, сказала она. Бедный Аякс.

Аякс? Как мыло? — спросил я.

А-якс, ответила она, как в «Илиаде». Она взяла меня за подбородок и сказала: ox, mi amor, почему ты такой дурак? — а потом поцеловала. Это был еще один наш маленький ритуал, хотя мои глупые реплики, вопреки ее язвительным замечаниям, часто вырывались непроизвольно. Она объяснила, что и в Мексике мыло называется Ajax, но по-испански греческий герой зовется Áyax. В любом случае, по вечерам мать спускалась к мусорным бакам только при условии, что Аякс шел вместе с ней. Интересно… Может, Аякс действительно был влюблен и специально держал наготове немного мусора, чтобы было с чем выйти на улицу, когда к нему постучится мама?.. — размышляла она. Тут я понял, что Аяксом зовут соседа, а не собаку, и уже был готов сказать по этому поводу какую-нибудь глупость, как что-то меня удержало. Интересно… — Аура произнесла это слово с такой печалью в голосе, будто кто-то нежно взял на фортепьяно минорный аккорд.