А Кира?

… На похороны Киры Нина прилетела вечером. Алена открыла дверь, обняла и заплакала. Она боялась зайти в комнату, боялась встречи с Кирой. Стыдясь своего страха, переступила порог комнаты. Сидели какие-то люди, пили чай.

– А где она? – спросила Нина.

– В морге, – ответила Алена. – Будем хоронить прямо оттуда. Это проще, удобней.

– А чего туда-сюда носить? – сказал какой-то мужчина. – Ей уже все равно, где лежать.

Нине поставили стул, дали чашку, подвинули тарелку с колбасой, масленку, розетку с вареньем. Потом ее стали спрашивать, что есть в Москве в магазинах. Можно ли купить хорошую натуральную шубу в комиссионке? И сколько это стоит по нынешним временам? Не слышно ли о снижении цен? У них, например, хрусталь уже никто не берет. Обычный разговор, обычный обиход. О Кире не говорили, наверное, потому, что о ней уже разговаривали. В конце концов, Кира умерла вчера, у них был и вчерашний вечер, и ночь, и день, и сейчас уже второй вечер, и будет ночь…

Нину охватил ужас. Ужас от сознания какой-то продуманно совершаемой гадости, как будто она участвует в воровстве или растлении ребенка. Знает, что нехорошо, а удержаться не может и творит себе, творит безобразие и стыд.

Она как-то резко, неловко встала и сказала, что у нее после самолета кружится голова, пойдет погуляет.

– Возьмите платок, – сказала Алена. – Вечером сыро.

Нина вышла на улицу. Было темно, как бывает темно в южных городах, было сыро, ветер дул коварный, он охватывал снизу, бесстыдно заворачивал подол и так же неожиданно, как налетал, прекращался.

Где-то в этой ночи стоял дом ли, подвал, где проводила свои последние часы на земле Кира.

Она не могла объяснить, как это случилось. Но она пришла к моргу, о месте которого не знала. Просто шла, шла в сторону больницы и думала, что Кира лежит одна, а они пьют чай. Она сворачивала в какие-то переулки, огибала какие-то заборы… Уткнулась в больничную ограду. Как-то сама собой возникла дыра в заборе, отошедшая доска ходила туда и сюда. Нина, нагнувшись, перенесла ногу за забор. На двери, ведущей в подвальное здание, висел громадный амбарный замок, и она взяла его в руки. Странное дело – он был теплый. Наверное, от лампочки, что светила прямо на него и на вывеску. Было тихо-тихо, даже ветер будто вдохнул и боится выдохнуть.

– Привет, – сказала Нина тихо и испугалась, что сходит с ума.

А тут и ветер выдохнул, и замок вдруг оказался холодным, и Нина ринулась назад в спасительную дырку в заборе, стыдясь себя самой, и этой мистики, и этого способа утешения: подумаешь, к моргу подошла. Ну что?… Психопатка, кретинка! Вчера только родилась? Она что, не знает, что и в Москве процесс похорон давно унифицирован. «Во имя живых» уже не берут покойников домой – куда? На шестнадцатый этаж? А гроб в лифт разве входит? А если все-таки приносили к подъезду умершего, чтобы последний путь его начинался оттуда, где человек жил, можно было услышать гневное: какая дикость, гроб у подъезда!

Никто не сидит теперь с покойником, не думает, сидя рядом с ним, о себе, о своей жизни, о своей смерти.

Смерть могущественна, человек беспощаден.

Нина шла и думала о собственной смерти. Как это будет? Где? Когда? Будет ли это по-людски? Господи, пусть будет по-людски! А как это – по-людски?

А назавтра все было торжественно, печально, были венки, речи. И только маленькая женщина в гробу знала, каким тяжелым было для нее это последнее двухсуточное одиночество. Оно было длиннее ее недолгой жизни.

Зачем мы приходим? Куда мы уходим?

Нет построенного дома. Нет посаженного дерева. Нет вскопанной грядки. Не принимала роды. Не закрывала глаза умершим. Не обучала грамоте.

Была зачата в любви. Для чего?

В прошлое летишь вниз головой…

А теперь вот и у Куни криз. Нина думала: этого я и представить не могла. У нее размеренная жизнь. Воистину жизнь в стакане. Она давно выбрала такой способ существования в толпе людей, но без соприкосновений с ними. Когда она умрет… не в этот раз, конечно… Когда-то потом, через сто лет… Куда уйдет все передуманное ею в метро?

Дались ей эти похоронные мысли. Нина рассердилась. Это наверняка от вермута, надо не забыть купить по дороге что-нибудь, как говорила в таких случаях Дашка, в рот… Чтоб не пахло. Нельзя приходить к больным с винным запахом.

Нина первый раз в жизни купила в табачном киоске жвачку. Она была тугой, невкусной и пахла всеми одеколонами сразу.

По улице летали бумажки, пыль, листья, горбились мусором корзины, всюду валялись стаканчики из-под мороженого… Было грязно, ветрено и тоскливо. Будто сразу без перехода началась осень, и быть ей длинной, бесконечной.

И еще было странное ощущение обмана, то ли уже случившегося, то ли могущего быть. Нина стала подозрительной, потому что, точно зная про обман, лица его не видела, а потому грешила на всех. На свекровь, которая определенно за ее спиной о чем-то договаривается с сыном. На дочь, которой нет до нее дела. На Куню, которая стала выздоравливать, но выздоравливала с такими поджатыми губами, что можно было подумать – это она, Нина, опрокинула ее в криз. Но что-то у той случилось, не бывает такого на ровном месте. Однажды Нина прямо спросила: «У тебя тогда что случилось?» «Когда тогда?» – Куня сузила ледяные глаза. А потом засобиралась к сестре Рае. Была она вся какая-то сморщенная после болезни, словно ее прокололи изнутри, нарушили герметичность, и вот она теперь тихонечко опадает… Для Нины все это было необъяснимо. Куня вообще женщина ладная, без лишнего веса, на давление никогда не жаловалась, всю жизнь не чай пила – чифирь, и никаких там сердцебиений. А тут на тебе – криз, да еще с парезом. Неделю Куня закрывала лицо платком, чтоб Нина не увидела ее перекошенный рот. А Нина видела, по глазам видела, что с ней творится. Что там этот стыдливый платочек, когда у человека такие глаза. Нина как увидела их, не просто испугалась, что там испуг!.. Она будто ударилась до крови об чужое горе, которому не помочь… Но ведь был всего лишь криз! Что он значит в наше время, когда есть раунатин, адельфан, магнезия, да мало ли еще других красивых наименований? Криз – это не смерть. Это даже не инсульт. Пойди с тонометром по городу, проверь давление у женщин с авоськами, сумками, у молодых девчонок с загнанными глазами – все они в кризе… А живут… Так что глаза у Куни не соответствовали истории болезни. Они говорили что-то совсем другое, а что – Нина не знала. Потом Куня сняла с лица платочек, потом стала сама ходить в поликлинику, потом поехала на работу, оформила бюллетень и отпуск за свой счет и сказала: «Поеду к Раисе. Полтора года не виделись».

Перед отъездом Куня пригласила пожить в своей комнате Алену. Та устроила пир на весь мир. Она уже работала временно, на птичьих правах, в каком-то клубе не то художником, не то корректором, не то платным сочинителем, смеялась над своей «деятельностью», в которой не видела никакого смысла, а его и не было – смысла. Оформляла какие-то стенды, проверяла ошибки в лозунгах, приходила поздно, часто навеселе, говорила, что она пока на первой ступенечке, но вверх пойдет непременно, потому что у нее хороший нрав, а главное – ей все равно, что в этой жизни делать. Должен кто-то кнопками прикреплять диаграммы по неуклонному росту количества автоматических линий? Должен! Так вот это будет делать она. Она что угодно прикрепит, платили бы… Так развесело щебетала Алена, и Нинина свекровь в конце концов всегда разжимала сцепленные в гневе губы и начинала с ней не то что соглашаться, а принимать такую, какая она есть, – циничную, щедрую, ироничную, нахальную, беспринципную. Всякую. Алена жила у них уже почти три месяца, кто бы мог это вынести? А им даже нравилось. Шумела рядом неведомая живая природа. Дашка, приходя в гости, тоже поджимала губы. Тогда Алена захватывала ее в объятия и кричала: «Ну ты, Дарья, даешь! Что это на тебе? Штаны-бананы? Так это же для кривоногих! Это мода для них, грешниц! Ты-то ровненькая». Глядишь, и уже стаскивает Дарья новомодные брюки, и обе девчонки в колготках пялятся на себя в трюмо, ища друг в друге исключительные прелести.