И вскоре стало ясно, что она ожидает, что все будет продолжаться как раньше. Видите ли, мой предшественник был холост, и, хотя это должно было расцениваться как минус, на самом деле все сложилось прямо наоборот. Все местные дамы – нет, инспектор, мне не хотелось бы представить их ВСЕХ как пронырливых сплетниц, – но все местные дамы, СОДЕЙСТВУЮЩИЕ приходским делам, вы понимаете, организующие наши Благотворительные Распродажи, и Загадочные Экскурсии, и Прогулки в Шарабанах для стариков, так все они прямо-таки пребывали на седьмом небе, поскольку у них не было помехи в лице супруги священника, которая руководила бы всеми этими мероприятиями, как требует традиция.

А потому, по меньшей мере в первые месяцы, мы влачили довольно одинокое существование. Вообще это одинокие края, и у нас были обычные наши затруднения с обретением новых друзей. И вот, не подумав о возможных последствиях, Синтия немедленно и рьяно принялась за исполнение обычных обязанностей супруги приходского священника и, боюсь, только наступила кое-кому на ногу. И потом у нас дома даже произошло что-то вроде публичного объяснения, если можно так выразиться.

Я и сейчас вижу, как они сидят в нашей маленькой гостиной, постукивая чашками с чаем о блюдца, будто сборище мадам Дефарж перед гильотиной, и после нескольких жалящих упоминаний об ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОСТИ моего предшественника, о его героизме и так далее миссис де Казалис обернулась ко мне и спросила крайне бесцеремонно: «А чем занимались ВЫ в дни Великой войны, викарий?» «ВЫ», разумеется, она выделила.

Наступила многозначительная пауза, а затем старший инспектор – единственный из слушавших священника, кто не знал развязки его истории, предложил ему продолжать.

– Вы понимаете, инспектор, – сказал священник, – я вовсе не собирался солгать. Вовсе не собирался. Это было словно… ну, словно я не УКРАЛ правду – так я, знаете ли, определяю ложь: как украденную правду, – но как бы растратил ее.

Эта оригинальная идея явно заинтриговала полицейского.

– Растратили правду? Признаюсь, я не…

– Словно я временно украл чью-то чужую правду, чтобы выбраться из затруднительного положения, но с твердым намерением возвратить ее, едва кризис минует. Увы, – вздохнул он, – подобно многим растратчикам до меня, мне пришлось убедиться, что удобный момент для возвращения украденного все не наступает и не наступает. Вы не успели бы и глазом моргнуть, как я принялся красть другие, не принадлежащие мне правды, пока не обнаружил… Господи, прости меня… пока не обнаружил, что живу в перманентной лжи. Во лжи и в кошмаре.

Бедняга уже чуть не плакал, и его жена поспешила бы утешить его, но, видимо, поняла, что в такой момент любое доказательство ее любящей поддержки окончательно его доконает.

– Мистер Уоттис, – сказал Трабшо, – я знаю, как для вас это трудно, но я вынужден спросить. В чем заключалась эта «правда», которую вы… растратили? Возможно, что вы тоже были военным героем?

Такая клевета привела священника в ужас.

– Нет, нет, нет, нет! Только подумать, инспектор! Да я никогда, никогда не позволил бы себе подобного посягательства… Солгав, как я солгал, я вовсе не намеревался выпятить себя. А просто надеялся слегка осадить этих вынюхивающих старых… я хочу сказать – дам Церковного комитета.

Мне вспоминается один наш друг, школьный учитель – я подумал о Гренфеле, моя дорогая, – пояснил он своей жене, – который однажды признался мне, что он, добрейшая кротчайшая душа, в начале каждого нового семестра бывал неоправданно жесток со своими учениками, даже наказывал тростью за самые ничтожные провинности, как ни было ему это тягостно. Однако он верил, что столь чрезмерная в самом начале демонстрация его авторитета в дальнейшем полностью избавит его от необходимости вновь прибегать к трости. Ну, так в определенном смысле то же попытался сделать и я. И позволил себе сказать в самом начале одну маленькую неправду – просто для подкрепления моего авторитета, – надеясь, что мне больше никогда не придется прибегнуть ко второй лжи.

– Да-да, – перебил Трабшо. – Я понимаю, как это могло произойти. Но я вынужден снова спросить вас: в чем заключалась эта ложь?

– Эта ложь? – сказал священник печально. – Эта ложь утверждала, будто на всем протяжении войны я был армейским капелланом во Фландрии. Ничего такого, вы понимаете, никакого геройства, никакого упоминания в сводках. Я просто создал у моих прихожан впечатление – немногим более, чем впечатление, уверяю вас, будто я… ну…

– Понимаю. Вы утверждали, что участвовали в военных действиях в Европе, тогда как на самом деле?…

Священник почти буквально повесил голову.

– На самом деле я служил клерком в одной фирме в Олдершоте. Я еще не был рукоположен, а вдобавок признан непригодным для военной службы. Мои ступни, если вы понимаете.

– Ваши ступни? – повторил старший инспектор.

– Они плоские. Боюсь, у меня врожденное плоскостопие.

– Ага. Понимаю, понимаю. Что же, викарий, – продолжал Трабшо благодушно, – должен сказать, на мой взгляд – вполне простительная выдумка. Никакой причины, чтобы кто-нибудь поднял шум, верно?

– Да, – сказал священник, – возможно, если бы все этим и ограничилось.

– Значит, имелось и что-то еще?

– Боюсь, дело вышло из-под контроля. Я уверен, вам известен старый стишок: «Какую паутину мы сплетаем, когда обман впервые в ход пускаем»? Едва я произнес первую ложь, как оказался пойманным в собственную паутину. Даже хотя опровергал всякое предположение, что мог вести себя героически, полагаю, я грешил, попустительствуя заблуждению.

В результате эти приходские дамы сочли само собой разумеющимся, что я обезоруживающе скромен касательно моего военного прошлого, и принялись допекать меня расспросами обо всем, что я видел и делал на фронте. Не поймите меня превратно, я убежден, что их любопытство в этом отношении было безупречным, за исключением… за исключением самой миссис де Казалис, которую, каюсь, я со временем начал подозревать… как не подобает христианину, я знаю… но я начал подозревать, что она прячет, увы, вполне обоснованные сомнения в моей честности и даже надеется поймать меня на лжи. Затем все дошло до точки из-за моего органа.

– Вашего органа?

– Церковного органа. Когда я приехал сюда, он настоятельно нуждался в починке, как и многие органы в других церквах вследствие войны. И, как обычно, денег на нее не было. И вот после неисчислимых заседаний комитета с ожесточенными препирательствами, которые как будто неотъемлемы от этих заседаний, с бесконечными взаимными обвинениями и побочностями, от которых я вас избавлю, мы решили устроить Большой Благотворительный Праздник.

Он должен был включать лотерею, костюмированные танцы на темы легенд о Робин Гуде вокруг Майского дерева, кукольное зрелище с паяцем для малышей, площадку «Прицепи ослу хвост» для детей постарше и представление, которое мы сами, члены Церковного комитета, планировали устроить. Ученицы школы Святой Цецилии представили серию изысканных живых картин. Мистер Хокинс, почтмейстер, восхитил нас своим прославленным подражанием птичьим голосам. А его старший сын Джорджи… ну, Джорджи, насколько я помню, показал номер с разноцветными обручами. Я так и не понял, что должно было произойти с этими обручами, так как времени для репетиций у нас практически не было, но Джорджи, конечно, не имел намерения, чтобы они разом покатились с эстрады во все стороны. Однако это вызвало всеобщий смех, самый громкий за весь день, а это, надо думать, самое главное.