— Не перегрызу, — заверил меня он. — Я просто нежно тебя покусываю на нервной почве. — И правда, его зубы — все до единого его собственные, в изумительных коронках, или идеально выбеленные и отлакированные, или имплантированные, или что там еще делают сейчас с зубами не слишком молодых людей, — едва ощутимо скользили по моей коже, и его полные губы тоже. В киношной среде не принято протестовать против сексуальных домогательств, это путь в никуда, пусть возмущаются те, кто и без того решил расстаться с кинобизнесом. Вы получите щедрое вознаграждение, но работать больше никогда не будете. Некоторые считают, что оно стоит того, лично я — нет. К тому же мне нравилось, как он меня покусывает.

Через три часа работы Красснеру позвонили из Лос-Анджелеса. Настал его черед выпутываться из моих волос, но несколько прядей так в них и остались. Он взял трубку.

— А, привет, дорогая, — сказал он. — Да, слухи не врут, мы опять по уши в дерьме. Я должен быть здесь. Слушай, раз я не могу к тебе приехать, прилетай ко мне ты, что скажешь?

Я перестала слушать. Еще немного — и я бы вляпалась в такую глупость! Теперь все как ножом отрезало. Мое плечо для Красснера — всего лишь первое попавшееся плечо, на которое можно опереться в беде. Кто-то тронул меня локтем и сказал, что это звонит Холли Ферн — я о ней слышала, да и кто не слышал: новая звезда на голливудском небосклоне, поет, танцует, ну просто новая Джинджер Роджерс, как уверяют ее поклонники (и очень глупо, подумала я, кто нынче помнит Джинджер Роджерс), имеет диплом по философии, о чем пиарщики по дурости всем уши прожужжали — колледж-то из самых захудалых. “Глупость непобедима, — сказала мне однажды мама Эйнджел, — против нее даже боги бессильны”.

Ни у кого нет таких красивых волос, как мои, но волосы еще не все; да, я встаю утром, и мне ничего не надо с ними делать, однако кто угодно может добиться того же эффекта, если готов провести в элитном салоне полдня. Я выкинула Красснера из головы и отодвинула плечо подальше от него. Вернувшись к пульту, он толкнул меня локтем в бок и спросил: “Что стряслось?”, но я не снизошла до ответа. Не надо летать слишком высоко, слишком уж больно, когда упадешь и разобьешься.

Поздно вечером я позвонила Фелисити. Хотела, чтобы она рассказала мне побольше о тете Алисон, но Фелисити уперлась.

— Зря я о ней вспомнила, — ответила она. — Ни к чему это все.

И процитировала “Вкушающих лотос” из Теннисона:

О, долго плыли мы, и волны-исполины

Грозили каждый миг бедой, —

Мы ведали труды, опасности, измену,

Когда средь стонущих громад

Чудовища морей выбрасывали пену,

Как многошумный водопад[7].

Нет, “Золотая чаша” пока ответа не дала, но если там ей откажут, она все равно продаст дом и поселится где-нибудь поблизости в многоквартирном доме. Приезжал зять Джой, Джек, и сказал, что хочет купить дом, так что пришлось ей отказать Ванессе.

— За сколько? — спросила я.

— За семьсот пятьдесят тысяч, — ответила она.

Я изумилась:

— Но ведь это на сто пятьдесят тысяч меньше!

— У него больше нет, и потом, мне не придется платить комиссионные агентам, ну, и не хочется расстраивать Джой.

— Откуда ты знаешь, что у него больше нет? Потому что так Джой сказала?

— Не понимаю, почему ты так настроена против Джой. Я от нее видела больше добра, чем от тебя, хоть ты и внучка. Да, она отвратительно водит машину, но это не значит, что она плохой человек.

— Ну что ты, добрейшая душа, — язвительно подтвердила я. — Только животных любит больше, чем людей. И на том спасибо. Сестра Джой тоже переедет?

— Она умерла год назад, Джой ее терпеть не могла, а его всегда любила.

Я спросила, не назревает ли там роман, но Фелисити сказала, что за чепуха. Джой терпеть не может секс, но любит, чтобы под рукой был мужчина, надо ведь на кого-то кричать.

Фелисити ничуть не тронула моя тревога по поводу того, что дом продан, а “Золотая чаша” до сих пор не подтвердила, что “Атлантический люкс” принадлежит ей. Она сказала, что в старости становится все равно, где жить, в той ли комнате или в этой, какой стейк есть, — все одинаково не по зубам. По “Книге перемен” ей выпало “Стиснутые зубы. Ши-хо”. Она должна со всей решимостью прорываться сквозь препятствия. Я поняла, что все это тактика маневренной обороны: она готова говорить о чем угодно, только не о моей канувшей в неизвестность тетке. Я прервала ее и напрямик спросила, кто отец ее первого ребенка. В наше время нельзя принимать решений, касающихся семьи, не посоветовавшись со всеми ее членами, напомнила я ей, ведь если вы отрекаетесь от ребенка, значит, вы отрекаетесь и от всех его детей, внуков, правнуков и так далее, за это вам придется нести ответственность.

На это она мне колко возразила, что хорошо мне говорить, я-то вообще ни за что не несу ответственности, ведь я не родила ни одного ребенка. Действительно, не родила, подтвердила я, и потому ни перед кем отвечать не буду, мне повезло. А вот она будет, потому что у нее дети есть. Нужно знать своих родственников хотя бы для того, чтобы поддерживать деятельность страховых компаний.

Она сказала, чтобы я не учила ее жить, это смешно: ведь она живет в штате Коннектикут, в страховой столице мира. Нужно только помнить две вещи: если ты страхуешься на случай смерти, это означает, что они делают ставку на то, что ты проживешь дольше, чем сама надеешься прожить, а аннуитет означает, что ты ставишь против них и проживешь дольше, чем они прогнозируют. И у них целые отделы сидят и занимаются этими самыми прогнозами, а ты одна, ну и конечно они, как правило, выигрывают.

Хоть она и увела разговор в сторону, я попросила ее не увиливать от ответа и повторила свой вопрос:

— Кто отец ребенка, которого у тебя отняли для удочерения?

— В хорошем обществе таких вопросов не задают, — ледяным тоном отрезала Фелисити. — И потом, в тебе нет ни капли его крови, какое тебе до него дело?

— Надеюсь, он хотя бы успел снять галоши и представиться, — настаивала я.

Я задела-таки Фелисити за живое, как и надеялась, и она надменно проговорила:

— Разумеется, я его знала, но это не та тема, которую я хотела бы обсуждать. Я родила ребенка в тот день, когда мне исполнилось пятнадцать. Признайся, София, разве ты сама не постаралась бы такое забыть? Сейчас пятнадцатилетние девчонки невесть что творят, а в мое время, в начале тридцатых, это был неслыханный позор. Рожала я в католическом приюте для незамужних матерей, и таким распутным женщинам, как я, во время родов даже хлороформа не давали, тогда это было единственное обезболивающее средство для рожениц. Хотели проучить нас, чтобы больше не развратничали.

— Не помогло. Потом ты родила Эйнджел.