Я взяла эту простыню, смотрю, что на простыне напечатанная больничная черная печатка «Чернiгiвська обласна лiкарня». Фрося, конечно, дурная, а с своей работы никогда ничего. Фрося всегда про себя обещала, что казенного ничего не то́ркнет. Для Ленина, получается, то́ркнула!

Если б Фрося мне не сказала про жидовку, я б не заподозрила. А так все-все сплелось. Фрося меня проверяла, как я поступлю, — по-советски или не по-советски, а про Бога приплела для глаз.

Потом я подумала, что, допустим, Фрося зараза, а Фрося ж не сообразит такое. Получается, Фросю научили.

А кто ж сообразит? Кто научит?

Органы сообразят и научат.

Я подумала, что на Фросю напросились органы.

Потом я подумала, что Фрося сама по себе первая пошла в органы. Может, Фрося сказала про меня, что я другая. Органы возьмут и начнут меня переворачивать. Фрося — раз! — и в мою хату, а там и схованка, и все-все мое.

Потом я подумала, что Фрося пошла не первая, что первые пошли органы. Что органы уже раньше про меня знали, что органы сидели и ждали моего проявления. А когда органы ждать устали, тут уже и давай, Фрося.

Я про органы хорошо знала.

Первое. Я всегда читала газеты и слушала радио.

Потом. У меня раньше была хорошая подруга Нэлла Носенко. Нэлла жила от меня через три дома. Так — наш дом, там — сосед, который с кролями, а так — уже Носенков дом. У Носенков дом на две семьи, двери, которые Нэллы, зеленые, а которые по-соседски — синие. Мне нравится, чтоб двери красились в одинаковое.

Да.

А старший брат Нэллы Сергей работал в органах. По правде, Сергей работал в ОРУД. Это ж, считай, органы тоже. Оно ж СССР всегда может сделать органы, где наметит.

Конечно, Сергей не мог по своей работе много рассказывать чужим людям и даже среди родной семьи. А и молчать Сергей не мог тоже. Тем более Сергей до меня почти что сватался. Допустим, Сергей не сватался, хоть слова говорил и говорил.

Когда Сергей мне говорил слова, тогда Сергей рассказывал, что у наших органов работа трудная и опасная. Я всегда не лезла с вопросами, Сергей сам по себе мне приводил примеры.

С примеров получалось, что Сергей, как все его товарищи, тоже разоблачает врагов.

Я спросила Сергея, может, в Чернигове остались враги, может, врагов уже совсем-совсем никаких нету.

Сергей мне по личному секрету сказал, что враги в Чернигове еще есть.

По правде, я про Сергея понимала, что Сергей красуется и хочет за это опять меня целовать и трогать. Я сначала не разрешала, а Сергей просил и просил. Допустим, целовать я Сергею разрешила, даже в губы, даже в самый рот. Трогать разрешила тоже. По правде, разрешила не так, а через материю.

А кому попало я себя трогать ни за что не дамся.

Да.

Пускай Сергей для меня красовался. А хоть что-то ж Сергей не брехливое мне рассказал. Допустим, в Чернигове находится не тысяча врагов, а сто есть же.

И, когда мне подумалось про Фросю и про органы, тогда подумалось и про Сергея тоже. Не как про Сергея-Сергея. Я про Сергея и не думала, тем более Сергей год тому переехал в Винницу, а про органы. Мне ж Александр Иванович сказал, что враг не пройдет.

Я подумала, что то враг, а то — я.

Потом я подумала, что органы сейчас не знают, что я не враг, что органам же надо узнать, проверить все-все, как положено.

Потом я еще подумала, что получается, Александр Иванович мне не сказал правду про что без проверки, про что под его поруку. Допустим, Александр Иванович сказал и что меня по очереди. А про поруку ж сказалось первей.

Да.

По правде, так мне стало…

Александр Иванович мою бдительность засыпля́л, чтоб я придремала и сама по себе выдалась.

Пускай.

За мной ничего вражеского нету, а то, которое есть, я, конечно, не виновата.

Я решила пойти лично к Александру Ивановичу и сказать, что все-все это не надо, что если органы захотят, я готова отвечать все-все вопросы доподлинно, хоть не знаю родную мать и отца тоже.

У меня есть такое. Допустим, когда я сильно-сильно пугаюсь, я уже вроде умираю, уже падаю в яму. И голова у меня падает-падает, и руки, и ноги.

Конечно, есть такие люди, которые в себе все-все поддерживают в трудную минуту. Я таких людей уважаю, а сама я не такая. У меня сразу происходит смерть на всю жизнь. И сейчас у меня случилось такое же самое.

Главное — я ж себе наметила жить хорошо. А оно взяло и — раз!………………

Я шла на работу и сама себе думала.

Уже три недели, как Ленин был со мной. А на работе ничего ко мне не переменилось. Никто на меня неприятно не смотрел, никто. По крайней мере, в еще худшую от прошлого сторону.

А потом я подумала, что и не должен никто смотреть. Это ж органы! Они ж умеют, чтоб вроде не смотреть, а знать все-все назад и наперед.

По своей жизни я уже вычерпала, что надо быть спокойным и ждать.

Я рассудила не ходить к Александру Ивановичу. Я ж хорошо знаю, что у меня вины нету. Пускай смотрят и видят. Пускай хоть выкручивают до последнего, я органам еще и помогу.

Тогда было воскресенье. У нас в буфете, считай, самая работа. Первое. Военных пускают в увольнение, и, конечно, военные стремятся к нам в буфет. Потом. В три часа показывают кино по билетам, приходят и люди. Людям в буфет надо тоже. Вечером у нас танцы, а до танцев — самый буфет. У меня такой порядок уже усвоился, я ж не первый день на месте.

Больше всего мне нравилось, что в воскресенье мне полагался красивый-красивый фартух и наколка тоже еще выше другой, и я получалась как в ресторане-ресторане. И то, что людей много, конечно, мне тоже сильно нравилось.

Катерина воскресенье назад в секундочку тишины мне сказала:

— Верту́чая ты, Марийка! Тебе б трошки подучиться, и будет совсем хорошо.

Я спросила, Катерина это про что.

Катерина пояснила:

— В тэбэ есть ход до мущин. Ты до каждого пидходышь, вроде як тилькы до нього и идэшь. За такэ вэлыка цина платыться. Хочешь, ще лучче научу?

Я поняла не про все, что сказала Катерина, хоть и поняла. Я ж уже не школьница.

Да.

Я сказала Катерине, что спасибо, что я всегда учусь делать еще лучше.

Катерина стала так. Потом пошла — так.

Катерина показывала на себе и рассказывала, вроде на уроке.

Сначала надо дойти до стола, потом наклониться наперед, не низко-низко, вроде для поклона, а вроде сейчас мужчине будешь говорить на самое-самое ухо. И так надо ставить на стол, что принеслось. Разгинаться надо не за секундочку, а вроде не сильно хочется. Допустим, если мужчина захочет еще заказать или что, так надо слушать и стоять в самый-самый притык стола.