Сам Лев Бульман, немногим выше среднего роста, с коротко остриженными почти черными волосами и выпусклыми, блестящими от постоянного внутреннего горения глазами, с мегафоном в руке расхаживал по площади перед толпой в ожидании своего часа. Его час все не наступал, потому что милиции никак не удавалось расчистить подступы к площади.

Советские люди вовсю наслаждались нежданно-негаданно свалившейся на них волей: хотелось переть на рожон, непокорствовать, наплевать на опостылевший за семьдесят лет дурной власти «общественный порядок».

После «винного бунта» милиция явно осторожничала, не желая конфликтовать с народом, ставшим вдруг таким непредсказуемым и взрывоопасным. А народ потихоньку наглел и не скрывал этого. Впервые власти с ним церемонились, просили, а не приказывали, даже чуть-чуть заискивали, и это было так необычно, так будоражило кровь, что от избытка чувств порой просто безудержно хотелось раздеться догола и плясать под заходящим солнцем самым диким образом или встать на четвереньки и по-волчьи выть на еще невидимую луну, сыграть на троих в «русскую рулетку», создать вечный двигатель или, на худой конец, пролить кровь, свою или чужую — все равно!

Насчет вечного двигателя Бульман вполне солидарен с толпой. Ради этого он, один из первый русских капиталистов конца двадцатого века, был готов буквально на все: взять у директора Трубопрокатного завода всего на четыре месяца сто двадцать тысяч рублей — «Жигули» тогда стоили шесть! — на производство без патента и чертежей «оригинальной импортной мебели» — под костюм, под машину, под сад и квартиру, а не хватит в случае провала прийти на завод в одних трусах, стать к станку и работать бесплатно!

И не ради денег: два костюма на себя одновременно не напялишь, на двух машинах не поездишь! Просто позарез, как бабу, захотелось делать классную мебель, да чтобы не хуже, чем «за бугром»!

И че там ноет старая мямля и ретроград академик Абалкин, что результаты Перестройки станут заметны разве что лет через тридцать-сорок, да и то, как говаривал когда-то Столыпин, если без великих потрясений! Чего ради, когда все позволено: хош делай импортную меблю, хош автомобили на гусеничном ходу, а хош и самолеты с прицепом!

И не через три года, так через десять — вторая Финляндия в натуре! И не где-то за Выборгом, а здесь, на Урале! Да нет вопросов!

Но народ, сука, как-то не очень спешит делать машины, асфальтировать улицы или закладывать фундаменты новых домов! Все больше норовит в мутной воде поймать золотую рыбку, и чтобы даже не просить ее ни о чем, а сразу — на горячую сковородку или на органы в Турцию! Но в мутной воде золотая рыбка, как известно, не водится. Это ж и дураку понятно! Так кто же тогда народ?! И это смущает и раздражает Бульмана, и старые перестраховщики Столыпин и Абалкин все меньше кажутся ему такими уж дураками.

И потому Бульман смотрит на толпу, собравшуюся на первый в городе карнавал, одновременно с восторгом и, пока еще легким, презрением. Че ж они, черти, так столпилися-то, как на Ходынке! Того и гляди, потопчут друг друга и — весь карнавал! И ведь каждый сукин сын норовит че-то без спросу потрогать и отколупнуть на память! И никакая милиция им не указ. А как пойдут колонны машин, чего доброго, начнут бросаться под колеса. Да и как им пройти на площадь?! Не по головам же!

Сквер позади памятника Ленину уже не вмещал всех желающих поучаствовать в театрализованном действе. А ведь и Бульман и городские власти по-настоящему опасались малолюдства, и поначалу хотели провести карнавал недалеко от тракторного завода, на скромной Комсомольской площади, вокруг постамента с огромным приваренным к нему танком КВ. Чтобы создать необходимую для таких мероприятий избыточную плотность. Не трудно представить, что сейчас там творилось бы!

Невообразимый энтузиазм масс по такому экзотическому поводу, как карнавал, одновременно радовал и пугал. А ведь совсем недавно на первомайской демонстрации мимо «правительственной» трибуны пришлось прогнать колонны курсантов военных училищ, оперативные комсомольские отряды и все партийные, профсоюзные и комсомольские аппараты области вместе взятые. А рабочий класс, сволочь, проигнорировал мероприятие вчистую! Скорее всего, подобное безобразие произошло по всей территории СССР, потому что, буквально, на следующий день из Москвы пришла секретная директива — впредь до особого распоряжения праздничные демонстрации трудящихся не проводить, заменив их народными гуляниями.

И первое же народное гуляние, кажется, удалось на славу! Правда, пришлось с утра разрешить по всему городу свободную продажу винно-водочных изделий. Но зато народ откликнулся на призыв партии, как никогда: припер на площадь в таком количестве и состоянии, что у первых лиц города, глядящих на нее из окон обкома партии, расположенного как раз напротив, временами по спинам пробегала дрожь и во рту становилось кисло, как у министров Временного правительства двадцать пятого октября семнадцатого года от одного взгляда на Дворцовую площадь из окон Зимнего дворца.

Измученный бездействием Бульман стремительно подошел к стоящему у черной «Волги» милицейскому начальнику с большими звездами на погонах и раздраженно спросил:

— Ну че?

— А вот че! — полковник снял фуражку и носовым платком тщательно протер ее изнутри. — Как видите — полная внутренняя непроходимость, завороток кишок! Может отменим, а?

— Да вы че! — возмутился Бульман. — А карнавал?

— А че — карнавал? — пожал плечами полковник. — Перенесем на другой день. Выберем подожливей да попасмурней! — и сухо, по-милицейски пошутил — Карнавал — не хлеб, авось не зачерствеет!

И, посмотрев на часы, уже не шутя, добавил:

— Если через пятнадцать минут не начнете, прикажу…

Бульман, не дослушав его, рванулся к толпе у памятника Ленину и сперва беззлобно, а потом все с нарастающим гневом заорал в мегафон:

— Господа! Немммедленно освободите проход для проезда машин!

Он повторил это трижды и только тогда в передних рядах обратили на него внимание.

— А то, че будет? — кривляясь, отгаркнулись из толпы. — Война?

— Да нихера не будет! — взорвался Бульман. — Уведу машины и — весь карнавал!

— Ну напугал! — загоготала толпа. — Карнавала не будет! Вали, вали!

Навстречу Бульману выскочила какая-то привокзальная оторва и гнусаво запела:

— Мооой мииилый! Лишь бы не было войны!

Облизывая языком и без того заслюнявленные губы, синявка полезла к Бульману с поцелуем. Защищаясь, он не нашел ничего лучшего, как приставить мегафон к ее лицу и полушутя, полувсерьез гаркнуть:

— Хальт! Хэндэ хох!

Оглушенная баба шарахнулась обратно в толпу, по пути опрокинув стоящую за спиной женщину и локтем расквасив кому-то нос. С диким ревом пришибленный завертелся на месте, разбрызгивая по сторонам смешанную со слюной кровь.

Окна окружающих площадь Павших революционеров домов побронзовели от заходящего солнца, на лысый череп Ленину сел сизый голубь…