Уже два дня мы шли по Атакору, самой высокой, самой скалистой части Ахаггара.

На смену горизонтальным потрясениям пришли потрясения вертикальные. На каждом шагу возникали новые вершины, нагромождения камней, пропасти.

Под палящим солнцем мы шли по мастерской, где работала природа, когда была молода, дика и необузданна. Ее мощь подняла из песка первобытные камни и выплюнула лаву миллионами тонн. Завладев этим раскаленным веществом, она разошлась вовсю, творя пики, башни, гребни, складки, бугры, выступы, конусы, арки, зияния, расселины, зубцы, карнизы. Войдя в раж, она с упоением испытывала свой талант, порой с блеском, порой неловко, всегда изобретательно.

В то время не было людей, чтобы похвалить ее работу; она создала их после. Однако, похоже, она с тех пор потеряла интерес к своим творениям: стройка выглядела заброшенной. Воды, ветра, века подточили эти достойные масштабов Гаргантюа скульптуры, лишив их грозной силы.

Сегодня здесь возобладал хаос. От скал отслаивались куски. Каменные осыпи ломали линии. Огромные глыбы загромождали тропы. Шедевр обветшал.

Время от времени хаос отступал, и были видны чистые очертания гребня, округлость вершины, изящный изгиб дороги, но чаще приходилось перебираться через завалы, лезть, карабкаться.

Между этими разгулами всевозможных выпуклостей нас изматывали длинные плато, раскаленные, без деревьев, без тени, враги жизни.

Потом мы выходили к высоким скалам, изрытым лунками, словно изъеденным кариесом.

Тома, геолог, был близок к экстазу. Как будто любителя искусства пустили в музеи Ватикана… Он неутомимо рыскал направо и налево, наклонялся, что-то подбирал, комментировал, квалифицировал, анализировал, сопоставлял. Более того, в нем проснулся зуд коллекционера: если в первые дни он остерегался слишком нагружаться, то теперь, охотясь за камнями, не мог устоять перед искушением взять с собой несколько образчиков.

Его рюкзак тяжелел, и мы с Абайгуром лукаво переглядывались, а то и прыскали: если туарег сыграл со мной шутку, набив мой багаж камнями, Тома брал на себя эту ношу по доброй воле.

Он, однако, и нас увлек своими открытиями, показывая шероховатые трахиты, аспидные, желтые, даже розоватые, и особенно необычные камни, которые звучали, словно полые, вулканические фонолиты, зеленоватые, а то и белесые от долгого пребывания на воздухе.

В сумерках панорама смахивала на кошмар. Пока их не гасила ночь, на несколько минут под умирающими отсветами очертания меняли консистенцию: на обветренных скалах вырисовывались чудовища, циклопы с широченными ранами, остовы геркулесов, расколотые мечом, титаны с шишковатыми головами, с иссеченной кожей, покрытой отеками, опухолями, вздутиями.

Потом мрак окутывал этот лазарет увечных, а мы впотьмах надевали перчатки, шапки, куртки и собирались в кружок у благодатного огня. Какой контраст с дневной жарой! За двадцать четыре часа мы встречались поочередно с летом и зимой.

* * *

Это утро было последним в моей прежней жизни, но я этого еще не знал.

Ночь пролетела надо мной, точно птица, задев крылом; я проснулся свежим и бодрым в углублении вади, где мы разбили лагерь.

На этот раз расположились мы основательнее обычного. Планировалось взойти на гору Тахат, самую высокую вершину Ахаггара, около трех тысяч метров.

Поскольку бивуак оставался нашей базой до завтра, некоторые, воспользовавшись этим, отказались от экспедиции. Суставы болели, на ногах вскочили волдыри, позвоночник ломило, требовался отдых. Жерар сказал мне, что не будет участвовать в восхождении; увидев, как он тайком глотает лекарства, я понял, что проблемы со здоровьем, которые он тщательно скрывал, отчасти лишили его свободы. Пожелав мне успешного похода, он снова удалился на ближайший холм. Немыслимый характер! Он великодушно подарил мне это путешествие, которое у меня не было средств оплатить, однако создавалось впечатление, будто путешествует он без меня, в одиночку, почти безмолвный, замкнутый, с насмешливым превосходством посматривающий на других. Он сбивал меня с толку. Наверно, он страдал от внутренней робости, заключившей в броню его пылкий темперамент… Эта смесь огня и сдержанности делала его загадкой для меня. Что до моих спутников, они поставили на нем крест, объявив неприятным типом, все, кроме Сеголен, которая не желала ни о ком злословить и была неравнодушна к его чарам старого вояки.

Абайгур объяснил мне, что присмотрит за усталыми путниками, лагерем и верблюдами.

По его лицу я прочел, что он считает абсурдным желание забраться на вершину Тахата. Какой интерес? На кого там охотиться? Что собирать? Что пить? Ничего… Он не оправдывал затраченных усилий, и наше любопытство казалось ему европейским ребячеством.

Этот массив, который караваны обходили, называя его краем жажды и страха, для него, туарега, не имел тайн, но покорить его – слишком многого требовать… К тому же, не в пример туристам, в нем не было вкуса ни к рекордам, ни к соревнованию; никогда он не похвалится перед своими собратьями, что «был там»!

Мне хотелось переубедить его, склонить на приключение, пообещать ему, что оттуда, сверху, он увидит свой край глазами Бога.

В тот момент, когда я собрался к нему обратиться, он смотрел на орла, парившего в вышине прямо над вади. Затылок его медленно поворачивался в такт полету птицы, подвижный и крепкий. Сосредоточенность Абайгура и его посветлевшие глаза испугали меня: мне показалось, что невидимая нить связывает его с хищником, туго натянутая телепатическая нить, и что глазами птицы он смотрит на наше убежище и его окрестности.

Мы вышли вшестером, во главе с Дональдом. Сообща решили пойти самой длинной дорогой, ибо нашей целью была не столько вершина, сколько прогулка. Четких троп не было, и мы пробирались среди скал и завалов, чтобы выйти к левому склону горы.

Без рюкзака, вновь обретя легкость, я чувствовал себя на каникулах; на мне были только шорты, футболка и кроссовки, а всей ноши – фляга на поясе.

Чем выше мы поднимались, тем вольготнее было идти. Все становилось грандиозным. Земля открывалась нам до бесконечности со своими выростами и вздутиями. Издали казалось, что горы стоят на ровной земле; усталые, обветренные, тысячелетия назад они осели здесь, резко выброшенные из недр планеты. Рельеф обретал спокойствие, которого не выказывал вблизи, когда мы видели перед собой нагромождения камней, расселины с острыми краями и осыпающиеся утесы.

Мы вошли во врата, ведущие к небу.

Мы с Тома больше не расставались. Я был с ним в гармонии, мы вибрировали в унисон. Вздымались хребты, испещренные гранями и трещинами, пышный тысячелистник раскинулся на холмах, то песчаных, то каменистых, отзывавшихся гулким звуком. Он показывал мне музыкальные утесы, состоящие из фонолитов и риолитов, застывших огромными органами: я ловил себя на том, что жду их резонанса, мечтаю, чтобы ветер подул на этот колоссальный инструмент и мы услышали пение его труб, Баха или Брукнера… По мере того как мы поднимались и он показывал мне кварцы, полевые шпаты, амфиболы, различимые невооруженным глазом в застывшей лаве, я видел перед собой уже не строгого профессора, блюдущего свой авторитет и торопящегося показать свои знания, – то был мужественный пятидесятилетний человек, полный страсти, силы движения, жажды открытий.