переживаний за дочь, ещё и призраки прошлого.

Но когда мы оказываемся внутри квартиры, я вижу, что тут и намёка нет на ту, что я помню. Ремонт от а до я. Была яркая, наполненная жизнью, духом самого Семёна, пусть и не убранная чаще всего, а сейчас это просто идеальное, дизайнерски продуманное, стерильное место. Бездушное и безжизненное.

Не удивительно, конечно, он ведь, как я понимаю, сам живёт теперь в Краснодаре. Квартира, наверное, пустует.

— Тут красиво, — с неким сомнением замечает Настя. — Только как-то… серо немножко. Весёленького не хватает. Шторочки бы розовенькие, скатерть на стол зелёную. Как в моём домике Барби.

— А у тебя есть вкус, — подмигиваю дочери. — Только мы тут менять ничего не станем, это же чужой дом. Мы просто временно арендуем, в этом случае нельзя переделывать.

— Понятно, — кивает дочь и, скинув сандалики, проходит вглубь квартиры.

Буквально минут через пятнадцать, едва мы успеваем вымыть руки и отнести вещи в комнату, как в дверь звонят. Доставка принесла еду.

Мы с Настей едим, убираемся за собой, немного болтаем, а потом она ложится вздремнуть, а я отзваниваюсь в клинику, подтвердить наш приезда и ещё раз уточнить время на завтрашнюю консультацию.

Вечером мы с Настей выходим во двор. Красиво тут, конечно. Огни разноцветные, двор закрытый, благоустроенный. В Краснодаре тоже такие есть в новых жилкомплексах, но мы снимаем квартиру в старом районе, поэтому нам непривычно.

Настя с удовольствием катается на горках, знакомится с какой-то девочкой. Они играют в песочнице, а я сижу рядом на лавочке и наблюдаю. Слышу их разговор:

— А как зовут твою маму? — спрашивает девочка.

— Василина, — отвечает моя Настя.

— А мою Кристина. Она модельер.

— Круто. Моя мама переводчик.

— А ещё у меня есть брат и папа. Брат маленький и только недавно родился. Он всё время плачет, поэтому папа часто берёт меня с собой на работу. Его зовут Александр Романович, — с трудом выговаривает имя и отчество девочка, спотыкаясь на звуке “р”.

Раньше Настя как-то ровно реагировала на разговоры о папах-братьях-сёстрах, но сейчас я вдруг замечаю, что она поджала губы и насупилась.

— А у меня тоже есть папа, — внезапно заявляет она. — И зовут его… Семён.

Я давлюсь глотком воды, как раз пригубив бутылку минералки, когда Настя совсем уж добивает.

— И брат тоже скоро будет! И сестра!

Она вскакивает на ноги и отходит в сторону, провожаемая удивлённым взглядом девочки, с которой беседовала. Садится на лавочку и отворачивается, сложив руки на груди, а я со сжавшимся сердцем замечаю, как у неё дрожат губы.

Что это нашло на мою Настю?

Собираю в песочнице её игрушки и иду к ней.

— Пойдём уже? — спрашиваю мягко, поправляя на плече косичку.

Настя соскакивает с лавочки и идёт впереди меня молча к подъезду. И только уже в квартире залезает на колени, когда я сажусь на диван и зову её к себе, и обнимает за шею.

— Ты сердишься, что я соврала? — спрашивает опустив голову.

— Нет. Но я бы хотела знать, почему ты решила так сделать, — глажу пальцами её нежные щёчки.

— Потому что… потому что мне стало так завидно. И очень-очень обидно, что у меня нет папы. И брата нет. Ну или сестры.

Тугой комок перекрывает горло. Она ребёнок, и ей сложно понять многие жизненные обстоятельства, которые приключились со мной и её отцом, как бы понятно я не пыталась ей это объяснить. Я всё ждала, пока она станет старше. Мне казалось, Настя принимает нашу с ней реальность такой, какая она есть, достаточно спокойно. Может, так и было.

— А почему ты сказала, что твоего папу зовут Семён? — внутри трепещет. Он же не мог ей как-то это сообщить? Как? Телефона у неё своего нет, в самолёте я всегда была рядом. Да и не стал бы он, обещал ведь. И Настя бы не смогла так долго от меня скрывать свои чувства.

— Он мне понравился. Добрый такой, милый. Вот бы он правда был моим папой…

Я прикусываю губы. Пальцы покалывает. Знаю, я не хотела, чтобы Настя лишний раз нервничала, ведь завтра у нас с ней непростой день. Но…

— Настя, — говорю, а голос неожиданно хрипит, будто горло эти звуки пропускать не хочет. — Семён… он… он и есть твой папа.

19

“Я сказала ей”

Отправляю сообщение на заархивированный номер в мессенджере и вгрызаюсь зубами в костяшки. Внутри всё горит, настоящая буря в груди разыгралась.

Может, не стоило вот так вываливать? Может, я поторопилась? Слишком резко вышло, без подготовки. Тем более завтра непростой день.

Отреагировала Настя удивительно спокойно. Сначала замерла у меня на коленях, затаив дыхание, а потом повернулась и внимательно-внимательно посмотрела в глаза своим чистым доверчивым взглядом, абсолютно без слёз.

— Правда? — тихо, но твёрдо спросила дочь.

— Правда, — ответила я так же спокойно, к собственному удивлению.

— Хорошо, — мягко улыбнулась она.

А потом прислонилась ко мне и замолчала. Просто тихо сидела, погрузившись в свои детские мысли, пока не уснула.

Я отнесла Настю в кровать, прикрыла одеялом, заметив, как дрожат мои руки, что даже не сразу получилось его развернуть. А потом вернулась в гостиную, взяла телефон и долго сидела, пялясь на тёмный экран.

“Привет. Хорошо” — прилетает в ответ.

В моей голове вдруг складывается картинка: два “хорошо”, первое, сказанное Настей, потом второе — Семёном. Одной интонацией, в одной тональности, хоть и разными голосами.

Отец и дочь.

Наверное, впервые я так ясно осознаю, насколько они похожи. Смотрю на это не через призму боли, обиды или злости, а как-то по-новому.

Улыбка, то, как сводят брови, когда над чем-то задумываются и вот-вот примут решение, поджатые губы, когда чем-то недовольны. Один и тот же взгляд, хотя цвет глаз разный. И смех такой же искренний и заразительный.

После всей боли разрыва мне бы хотелось спрятать дочь, прокричав “Она только моя!” Но ведь это не так. Настя — не вещь. Она человек, со своими чувствами и взглядом на мир. И если отец хочет быть в её жизни, я должна это принять и не позволить права не имею.

“Почему решила сегодня сказать? Что-то случилось?” — снова вибрирует входящим смартфон.

“Я хотела позже, да, но ситуация сложилась такая. Настя