все еще держит камень, и опасаясь: если вдруг этот твердый упор пропадет — то есть камень выскочит, — у тебя остановится сердце…

Ты видел, как из разреза лоханки медленно показываются бранши зажима; ты слышал, как тихо вдруг сделалось в операционной, потому что все, кто здесь был, тоже с надеждой смотрели в рану; и ты чувствовал в напряженные эти секунды, что во всем окружающем мире осталось лишь три сопряженных предмета, какие имеют значение: кисть твоей правой руки, охватившая кольца зажима, сам зажим — и тот камень, что медленно и неохотно всплывает навстречу тебе сквозь темно-вишневую лужицу крови. Само время вдруг делалось вязким и липким, как эта венозная кровь; и ты, словно в замедленной съемке, видел явление — нет, точней, роды — камня на свет… Когда ж наконец этот камень — шершавый иль гладкий, желтоватый иль черный, округлый или угловатый — лежал у тебя на кровавой ладони, ты издавал торжествующий рык! Случалось, сгоряча, выдать и матерок; но даже строгие операционные сестры не очень сердились — потому что они разделяли общую радость и понимали: хирург в этот миг не в себе. И вы еще спрашиваете: зачем мы идем в хирургию? В том числе и за этим, почти сладострастным, восторгом, что охватывает в такие секунды хирургического торжества.

А теперь, чтобы остыть, отдышаться и отдохнуть после трудного удаления камня, я расскажу случай из собственной жизни. Дело в том, что каменная хирургия помогала не только больным, которых я оперировал, но однажды спасла и меня самого.

Дело было в азиатской Хиве. Я жил там несколько дней — и как-то вышел из города в Кара-Кумы, чтобы посмотреть пустыню и сфотографировать ее пейзажи. Погулял я отлично; но, когда возвращался, на окраине Хивы меня остановил пограничный патруль и вежливый молодой офицер попросил показать ему фотокадры, что я нащелкал. Не ожидая ничего плохого, я передал ему фотоаппарат, и был немало удивлен и растерян, когда меня — что называется, под белы руки — доставили в пограничный участок.

Оказывается, ловя объективом скачущего по барханам тушканчика, я захватил в кадр и какой-то невыразительный столб, который, как назло, имел отношение к туркмено-узбекской границе. Сколько я ни объяснял, что меня кроме тушканчиков и верблюжьих колючек ничего не интересовало, дело принимало все более серьезный оборот. В глазах пограничников я был уже не турист, а шпион — и из рук молодого лейтенанта, который меня задержал, я быстро перешел в другие руки.

Допрос вели уже два брутальных полковника — и он длился не менее двух часов. Мне уж, признаться, мерещился призрак зиндана, земляной азиатской тюрьмы, и воображение рисовало муки, каким подвергаются жертвы восточных тоталитарных режимов. По ходу допроса я был должен подробно все написать о себе: кто я, откуда и чем занимаюсь? Я изложил все, что мог, — заполнив убористым почерком четыре листа и указав среди прочего и то, что я уже много лет оперирую почки с камнями. И вот, когда два суровых полковника — они читали мое жизнеописание одновременно, немного комично склонив друг ко другу седые важные головы, — дошли до «каменной хирургии», выражения их грозных лиц в одну секунду переменилось. Они переглянулись, потом — одновременно и очень приветливо — заулыбались, и один из них спросил меня:

— Зачем же вы сразу нам не сказали, что удаляете камни из почек?

С души моей в ту же секунду упал тоже камень: я понял, что эти полковники — скорее всего, мои потенциальные пациенты. Известно, что жители пустынь чаще других страдают от камней почек. И допрос мгновенно превратился в медицинскую консультацию: и тушканчик, и столб, и граница с Туркменией тут же были забыты.

Вот так каменная хирургия меня спасла. Вместо того чтобы томиться в зиндане, я был вскоре отпущен и вышел в теплую ночь даже с возвращенным мне фотоаппаратом (кадр с тушканчиком, правда, пришлось удалить). И с какою же, помню, радостью от вновь обретенной свободы я прошел под огромными южными звездами до старых дувалов Учан-Калы и в первой попавшейся ошхоне выпил водки, отчего азиатские звезды над головой заблестели еще дружелюбней и ярче.

Теперь же, спустя много лет, я мечтаю: а вдруг каменная хирургия еще раз меня выручит? Окажусь я, к примеру, у тех самых врат, где стоит ключник Петр, — и он, погромыхивая ключами, строго спросит:

— Ну а ты, раб божий, чем занимался?

— Каменной хирургией, — скромно отвечу я.

— Да? — с интересом посмотрит привратник. — Ну ладно, тогда проходи…

Каталка

Казалось бы, что интересного в этих носилках, поставленных на колесную раму, — тех, которые круглые сутки гремят по коридорам больницы? Но в больнице нет мелочей; вот и о самых обыкновенных каталках найдется что вспомнить и что рассказать.

Слышнее всего они по ночам. А если еще ординаторская расположена, как было у нас, на пути из приемного отделения в рентгенкабинет, дежурному доктору не дадут спать даже не столько больные, сколько грохот каталок в ночном коридоре. Так и слышишь сквозь дрему: вот загудел, поднимаясь, лифт, потом лязгнули его двери — и вот застучали колеса каталки, везущей очередного больного. Стук раздается все ближе, все громче: спросонья кажется, что гремящие эти колеса вот-вот проедутся прямо по твоей голове. Словно лежишь на пути самой жизни, ее жестяного лязга и грохота — и, конечно, она не остановится перед тем, чтобы перемолоть тебе кости. Вздрагиваешь — и не сразу соображаешь, что каталка проехала мимо, что ее перестук удаляется в ночь и вот-вот разбудит уже не тебя, а сотрудников рентгенкабинета.

Как солдат на войне различает моторы своих и чужих самолетов и танков, так и я стал со временем слышать разницу в стуке порожних каталок, каталок, везущих хозяйственный груз — скажем, тюки с бельем или биксы, каталок, натужно скрипящих под чьим-либо стонущим телом, и, наконец, тех каталок, что везут мертвого: их перестук разносится как-то особенно холодно и беспощадно. И если бы мне пришлось сочинять музыкальную драму под названием «Ночь в больнице», то лейтмотивом ее непременно бы стало и натужное завывание лифта, который, как поршень насоса, перекачивает с этажа на этаж врачей, санитарок, сестер и больных, и стуки каталок в ночных коридорах.

Но наше общенье с каталками не ограничено тем, что мы слышим их стук по ночам, а днем и воочию видим, как они разъезжают. Нам, докторам, приходится еще и грузить на каталки пациентов. И если вы