Ценой страданий Эдит Пиаф было всеобщее обожание и преклонение.

В октябре 1961 года Эдит Пиаф исполнилось 46 лет.

Она чувствовала себя неважно и со дня на день собиралась посетить больницу, чтобы узнать результаты консилиума. Но концерты, дела, встречи – она совершенно закрутилась и визит к докторам отложила на потом.

В ежедневной суете она тем не менее ни на минуту не забывала о том, что обязана хорошо выглядеть. Ей уже изрядно надоели полные сочувствия газетные статьи о ее недугах. Она не желала быть старой развалиной, которую все только и делают, что жалеют. Пиаф терпеть не могла жалости по отношению к себе. Еще чего!

Она пригласила на дом парикмахера – уложить упрямые волосы и сделать макияж. Когда тот пришел, устроилась в кресле и стала ждать. Наступила странная пауза. Эдит сидела в кресле и смотрела в зеркало. Ничего, конечно, хорошего. Еле заметные (но все же заметные) шрамики на лице. Седеющие кудри. Какие-то пустые глаза. Опущенные уголки рта… Нельзя так, Эдит. Тебе еще не сто лет, а всего-то сорок шесть…

Эдит и Теофанис. Франция. Начало 1960-х годов.

Она в нетерпении скосила глаза в сторону. И увидела, что рядом с креслом на коленях стоит молодой человек. Эдит вскочила и бросилась к нему.

– Какие глупости… Кто ты?

– Теофанис Ламбукис.

– Какое странное имя… А почему ты стоишь на коленях?

– Потому что я вас люблю.

Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти или чуть старше. Темноволосый, с тонкими чертами лица. Красивый как греческий бог.

Он был на двадцать лет моложе ее. Но когда они впервые появились на публике вместе, впечатление было таково, что идут даже не мать с сыном, а бабушка с внуком. В 46 лет Эдит выглядела лет на 15 старше своего возраста…

Спустя всего несколько дней после той встречи, она узнала приговор врачей – неизлечимая форма рака. Жизнь подходила к концу. Впереди Пиаф ждали только еще более непереносимые страдания.

Но именно сейчас к ней вернулся вкус к жизни. Да, она хотела жить. Жить ради этого влюбленного мальчика. И дело было не в том, что он ее любил. Ее любил едва ли ни весь мир, его мужская половина – точно. Дело было в том, что она влюбилась сама. Решительно, бесповоротно, с первого взгляда. Влюбилась тогда, когда было уже поздно любить. Когда на страсть не осталось сил, а на любовь – жизни. Когда был запущен обратный отсчет. Когда она должна была умереть, оставив все – и музыку, и публику, и этого трогательного мальчика с причудливым именем.

Чуда не произошло. Приговор врачей и надломил ее, и придал сил. Да, все кончено. Но впереди еще несколько месяцев жизни. И она возьмет от нее все, что сможет. И все, что сможет, отдаст. И этому милому Теофанису. И всем тем, кто ее так любит.

Любовь в очередной раз спасла Эдит Пиаф. Правда, ненадолго. Но каждый день, каждая минута ускользающей жизни принадлежали ей всецело.

Кадр из телевизионной записи последнего концерта Пиаф.

– Я не верю, – сказал Пиаф, выслушав пожилого доктора Пелье. – Этого не может быть.

– Эдит, это не мое мнение. Это мнение консилиума, – ответил доктор после минутной паузы.

Пиаф задумалась. Доктору показалось, что она плачет. Но, присмотревшись, он увидел, что ее глаза сухи.

Пиаф устало улыбнулась.

– Ладно, я вам верю. Вы хороший врач, Пелье. И все эти профессора… тоже хорошие врачи.

– Мы сделаем все, что в наших силах, Эдит. И вам стоит себя поберечь. Отмените все выступления.

– Отменить? – Пиаф подняла голову и посмотрела прямо в глаза Пелье. – А что мне осталось, кроме выступлений? Восемь месяцев жизни?

– Вы можете прожить дольше. Скажем, год… Но болезнь непредсказуема. Все может закончиться и завтра.

– Я пока не тороплюсь, – с грустной усмешкой ответила Пиаф.

Пиаф и Тео. 1960-е годы.

– И все же оставьте сцену. Вам нужен покой. Сосредоточьтесь на вашем здоровье.

– А разве не поздно – сосредотачиваться на здоровье?

Пелье промолчал. А что он мог ей ответить? Он, вообще, жалел о том, что они все рассказали ей в глаза, лишив, хоть и иллюзорной, но надежды. Он даже не знал, как бы повел себя сам, окажись он на месте этой несчастной женщины.

– Не буду больше вас мучить, – сказала Пиаф, поднимаясь.

Она подошла к двери кабинета Пелье. И тут доктор сказал:

– Эдит, вы удивительно сильный человек…

– Мальчик мой, Тео, ты должен знать – я скоро умру.

– Все мы когда-нибудь умрем.

– Мне осталось недолго. Врачи говорят, месяцев восемь.

– Не верь врачам, Эдит.

– Это лучшие врачи Франции. И я им верю…

– Что я слышу, воробышек? Я тебя не узнаю… Где упрямая Пиаф? Где сильная Пиаф? Где любящая Пиаф?

– Я совсем старая, Тео. Я чувствую себя больной и разбитой.

– Ты удивительно молода. И ты победишь свою болезнь. Я верю в тебя. И я тебя люблю…

– Чудес не бывает, малыш. Я должна умереть.

– Прекрати… Ты не умрешь. Не сейчас, не через восемь месяцев и не через год. Ты не сможешь. Рядом с тобой я.

– Не смогу? Что ты говоришь? Разве остановить смерть в наших силах?

– А разве нет? Смерти, воробышек, вообще, не существует. Мы не можем ее ощутить, не можем понять. Значит, ее нет вообще.

Любовь сильнее смерти. После вердикта врачей Эдит прожила еще два года.

– Если бы так. Ты говоришь это, потому что молод и здоров.

– Я говорю это, потому что люблю тебя больше жизни. Я готов ради тебя на все.

– Даже на страдания?

– О каких страданиях речь, Эдит? Быть рядом с тобой для меня счастье.

– Знаешь, о чем я жалею больше всего? Что это не произошло пять лет назад. А сейчас уже поздно… Слишком поздно, Тео!