С сердцем, полным опасений, Ги покинул своего мэтра и возвратился в Париж. Там его ждала любопытная новость: он удостоился знака отличия по Академии. Будучи врагом всяких почетных отличий, он все же принял его с некоторым удовлетворением. Но вот над его головой снова сгустились тучи. «Ревю модерн э натюралист» только что опубликовал одно из его стихотворений под заглавием «Девушка» и за подписью «Ги де Вальмон». Эта публикация не была первой – стихи уже были напечатаны тремя годами ранее под заглавием «На берегу» в «Репюблик де леттр» Катулла Мендеса. И тем не менее супрефект города Этампа, где печатался «Ревю модерн э натюралист», счел, что имеется почва для скандала, и поднял на ноги судебные власти. Началось следствие. Ошалевший Ги терзался вопросом, не будет ли дело, которое ему приписывают, стоить ему должности в министерстве. Хуже того, он опасается, не будет ли запрещен к публикации его сборник стихов, содержавший крамольную пиесу. Этот сборник Флобер горячо рекомендовал супруге издателя Шарпантье: «Настаиваю. Вышеупомянутый Мопассан обладает большим, право, большим талантом! В этом вас уверяю я, и убежден, что знаю это. Короче говоря, это мой ученик (выделено в тексте. – Прим. пер.) и я люблю его, как своего сына. Если ваш благоверный не уступит всем этим доводам, я затаю на него злобу, помяните мое слово!» (письмо от 13 января 1880 г.)

Оказавшись перед лицом обозначившейся катастрофы, Ги в стихийном порыве бросился к Флоберу. Конечно, он был очень сконфужен тем, что бросился за защитой к своему старому мэтру, у которого и без того хватало забот. Но никто, кроме автора «Мадам Бовари», который 24 года назад сам подвергся преследованиям за тот же грех, не мог бы прийти ему на выручку, думал он.[35]

14 февраля 1880 года Ги направился в Этамп, где судья подтвердил ему обвинение. Ему официально вменялось «оскорбление публичной и религиозной морали и добрых нравов». Тем временем «Ревю модерн э натюралист» опубликовал другое его стихотворное произведение под заглавием «Стена». Не послужит ли это в глазах судейства отягчающим обстоятельством? Вернувшись в Париж, Ги пишет Флоберу: «Меня решительно преследуют за оскорбление нравов и публичной морали. И все это из-за поэмы „На берегу“. Я вернулся из Этампа, где подвергся продолжительному допросу судебного следователя. Сей чиновник был, однако же, весьма учтив, да и я, по-моему, ни в чем не сплоховал. Я обвинен, но убежден, что они не решатся дать делу ход, ибо слишком очевидно, что я буду защищаться, как бешеный. Не ради себя (плевать я хотел на свои гражданские права), а ради своей поэмы, nom de Dieu![36] Я буду отстаивать ее до конца любой ценой и ни за что не соглашусь на отказ от ее публикации. Теперь мое министерство меня тревожит, и я прибегну ко всем возможным средствам, чтобы добиться прекращения дела».

Доведенный до точки, Ги колеблется в формулировке просьбы. Ему ведомо отвращение Флобера к высказываниям своей общественной позиции, к газетно-журнальным кампаниям и прочим шумихам. Но что было делать, когда на карту поставлено будущее! Тем хуже для щепетильности Старца! Низко опустив голову, Мопассан продолжает: «…Собираюсь просить вас о большой услуге, принося одновременно свои извинения за то, что посягаю на ваше время и ваше творчество ради такого дурацкого дела. Мне от вас нужно письмо – длинное, утешающее, отеческое и философическое, проникнутое высокими идеями о моральной ценности литературных процессов, уподобляющих человека Жермини,[37] если дело кончается осуждением, или порою приводящих к награждению орденом в случае оправдания. Еще потребуется ваше мнение о моей пиесе „На берегу“ с точки зрения литературной и с точки зрения моральной (художественная мораль суть одно лишь Прекрасное!) и ваше сочувствие. Мой адвокат и друг подал мне этот совет, который я нахожу блестящим. И вот почему: это письмо предполагается опубликовать в „Голуа“ в статье по поводу моего процесса. Оно послужит одновременно средством укрепления позиции защиты и аргументом, на котором будет основываться речь моего адвоката. Ваше исключительное, уникальное положение гениального человека, подвергавшегося судебному преследованию за шедевр, с трудом оправданного, затем прославленного и в конце концов признанного безупречным мастером всеми литературными школами, оказало бы мне такую помощь, что, по мнению моего адвоката, дело немедленно замяли бы после одной только публикации вашего письма. Надо бы опубликовать его немедленно, дабы оно вполне походило на непосредственное утешение Учителя Ученику. Но если по какой-либо причине вам это будет неприятно, не будем более говорить об этом… Я одинок в своей защите, мои средства к существованию под угрозой, я не нахожу поддержки ни в семье, ни у знакомых, и не могу осыпать золотом знаменитого адвоката…»

И, опасаясь, что Флобер не так поймет его, уточняет: «Когда я прошу от вас длинного письма, то имею в виду, что мне нужно две-три страницы вашей почтовой бумаги: только для того, чтобы расположить прессу в мою пользу и склонить ее вступиться за меня. Я же постараюсь заинтриговать все газеты, в которых у меня имеются друзья. Нежно обнимаю вас, мой дорогой учитель, и еще раз прошу у вас извинения. С сыновней преданностью – Ги де М.». Но перед тем, как запечатать письмо, полный угрызений совести, Ги приписывает следующее: «Если вам неприятно, что ваша проза появится в газете, не посылайте ничего» (февраль 1880 г.).

Получив этот призыв о помощи, Флобер не колебался ни секунды. Как ни претило ему поверять свои мысли какой-нибудь бульварной газетенке, он немедленно принялся за составление плана сраженья. «Дорогой мой, – извещает он Ги, – я тут же засяду за письмо, о котором ты меня просишь, но это потребует у меня целого дня, а может быть, и вечера. Ибо прежде всего нужно обо всем поразмыслить… Если случится так, что письмо смутит господ судей, они отыграются на тебе… Постараюсь сделать его возможно более догматичным» (письмо от 15 февраля 1880 г.). Первое, что сделал Флобер, – составил для своего ученика список официальных лиц, к которым ему следовало обратиться, чтобы вызвать их интерес к своему делу, и сам разослал письма тем из них, кого полагал наиболее влиятельными. Из всех этих возможных покровителей наиболее респектабельным показался ему муниципальный советник Руана Рауль-Дюваль. «Благодаря Раулю-Дювалю, – уверяет Флобер Ги, – генеральный прокурор остановит дело, и ты не потеряешь место» (письмо от 17 февраля 1880 г.). И чтобы его корреспондент воспрянул духом, вспоминает свой собственный опыт общения с правосудием: «Тот процесс сделал мне гигантскую рекламу, которой я обязан тремя четвертями своего успеха». Но как бы ни убеждал его Старец, Ги относился к его заверениям все с меньшим доверием. «Дело дрянь, дорогой учитель, – вздыхает он, – думаю, что скоро потеряю место и окажусь на мостовой… Мне сообщают с разных сторон и по самым авторитетным каналам, что меня уж точно осудят. Право, тут какая-то подоплека. Между нами говоря, уверяют, что все это исходит от салона мадам Адан и что я назначен в качестве жертвы для того, чтобы потом разделаться с Золя» (февраль 1880 г.).