Муна уехала в театр раньше, чем Франсуа кончил чтение. Он побродил еще немного по комнатам, просто так, без всякой цели. Верный Курт стряпал на кухне что-то вкусное, и по квартире ползли аппетитные запахи. Франсуа насмешливо представил себе, что это его дом, что вечером он возвращается сюда и садится с Муной за ужин, заботливо заказанный ею для своего донжуана, и вдруг сердце у него опять ностальгически защемило, словно более полного счастья он и представить себе не мог… Дома спагетти, вне дома ресторан – вот извечные два сосца, которые поддерживали его жизнь. Чтобы после своего сумасшедшего рабочего дня Сибилла еще захотела баловать его лакомой домашней стряпней – такого он и представить себе не мог.

Франсуа купил несколько роз, чтобы поставить их на столик в прихожей. Со знаменитым танцовщиком Сибилла должна была встретиться где-то в полдень, она с ним обедала, а потом вскоре и на самолет. Наверняка она почти не спала в поезде, наверняка вернется совершенно измотанная, так что на всякий случай он купил еще пиццу и холодную курицу. Дом, слава богу, был убран и блестел чистотой. Франсуа успел даже дописать свою статью и отправил ее в редакцию по факсу Сибиллы. Гораздо дольше он решал, куда бы деть исправленную рукопись «Шквала». Бросить где попало – глупо, положить на виду – тоже, и в том, и в другом случае придется немедленно давать объяснения, а к ним он еще не был готов. В конце концов он положил ее к себе на стол под бумаги. Сибилла никогда не роется на его столе, а тем временем он, сам или с помощью Муны, что-нибудь да придумает, – да-да, Муны, помощь которой еще вчера казалась ему невозможной, а сегодня само собой разумеющейся и естественной.

Дожидаясь, когда прилетит самолет, и потом еще полчаса, которые уходят на дорогу от Орли до дома, Франсуа проглядывал рукопись, прикидывая, можно ли ее переделывать и дальше в ключе, предложенном Муной. Текст ложился отлично, реплика за репликой, которые они так мучительно продумывали с Сибиллой. Работа шла быстро, складно: мелкими изменениями, которые, казалось бы, почти не затрагивали текста, он вытягивал на поверхность смехотворную нелепость ситуаций и менял пьесу по существу. Любопытно, что в таком виде она становилась куда правдоподобнее. Наивность изначального варианта казалась Франсуа менее оригинальной, чем цинизм нынешнего. Он невольно вздрогнул, когда пробило девять часов, быстро сунул рукопись под стопу исписанных бумаг и потянулся с ощущением, что эти несколько часов он вбирал мысли, витающие над текстом, – чужим, ему не принадлежащим, – и воплощал их на бумаге совсем по-новому.

В десять часов – три звонка, потом звяканье ключей, но Франсуа все-таки успел первым, и сам широко распахнул дверь. Растрепанная, ненакрашенная, помолодевшая, чудеснейшая Сибилла бросилась ему на шею. «Девчонка, просто девчонка», – думал он, тая от нежности и неизменного радостного изумления перед ее красотой. Франсуа прижимал Сибиллу к себе, вдыхал родной запах, и ему хотелось что-то или кого-то за нее благодарить.

– Какая встреча! – смеялась Сибилла, счастливо блестя глазами. – А расстались мы только вчера! Ты что, удивлен, что меня видишь?

– Я удивляюсь, только когда тебя не вижу, – ответил он, не заметив двусмысленности своего ответа.

А для Сибиллы этой двусмысленности не существовало, она чувствовала совсем не то, что чувствовал Франсуа. Напряженность промелькнувших суток: поезд, такси, самолет, опять такси, бессонница, утомление, усилия, потраченные на то, чтобы получить номер в гостинице, купить билет, ее спешка, ее ожидание встречи, напряженность ее стремления обратно, конечно, необязательная при их прочных, устоявшихся отношениях, но такая естественная из-за ее любви к Франсуа, – в общем, эта напряженность теперь спала, оставив после себя смутное ощущение горечи, недостаточности, неполноты и какой-то обманутости, но Сибилла если и винила в нем кого-то, то скорее жизнь вообще, а вовсе не Франсуа – ни его характер, ни поведение. Подобную горечь, известную всем влюбленным, она испытывала и раньше и не сочла ее за новость.

Чтобы привести себя в порядок, она улеглась в теплую ванну – испытанное средство от любой усталости. Франсуа присел на краешек и рассказывал о своей статье, потом прочитал ее и с любопытством стал расспрашивать о Мюнхене и знаменитом танцоре. Вопросы были ничуть не ревнивыми: подсознательно он считал донжуанство танцовщика сильно преувеличенным. Еще он потер Сибилле спинку, внезапно изумившись, до чего его большая девочка женственна. В ответ на его комплимент Сибилла рассмеялась, но любовные притязания отклонила: она слишком устала. Сил не было даже на ужин – ни пиццы, ни курицы. Франсуа не настаивал. Чувственность его сейчас была не здесь. Он не подозревал об этом, не задумывался, не пытался понять где, но чувственность его сейчас была не с Сибиллой.

На бульваре Монпарнас ни единого голубя, его навещали иногда дрозды, само собой, прыгали и чирикали воробьи, по ночам частенько кричала сова. Порой Сибилла и Франсуа слышали, а может, хотели услышать крики чаек: в последнее время орнитологи сообщали, что они покидали моря, в которых скопилось слишком много ядовитых отходов, и предпочитали сушу. Мысль об отравленных морях больно задевала и Франсуа, и Сибиллу, точно так же, как волновали их и все другие природные катастрофы, о которых все чаще и чаще говорили не только экологи, но и другие перепуганные своими наблюдениями жители Земли.

Сон Сибиллы потревожило чириканье воробьев. Она открыла глаза, поняла, что в Париже, у себя дома, рядом со своим любимым, и вновь прикрыла их, наслаждаясь ощущением покоя. Однако стрелки приближались к девяти, и Сибилла бегом побежала под душ, потом бесшумно оделась, стараясь не разбудить Франсуа, хотя при этом все же уронила нечаянно сумочку, случайно задела стул, выдавая свое неосознанное желание перемолвиться с ним хоть словечком. Но Франсуа спал как сурок, зарывшись лицом в подушку, что случалось с ним нечасто. И Сибилла сбежала, будто воришка.

Как только хлопнула дверь, Франсуа поднял голову. Он проснулся уже давно, но упорно цеплялся за неверную дремоту, отгораживаясь ее туманной пеленой и от себя, и от Сибиллы, баюкая себя полусном, чтобы не возвращаться к дневным мыслям. Он опять почувствовал себя простуженным: душевный неуют у него всегда совпадал с физическим. На глупости и безумства он был способен, только чувствуя себя здоровым, усталость возвращала его, впрочем, как и большинство людей, к нравственным устоям ответственности и житейским заботам.

Одеваясь, он увидел мирно лежащий на кресле свитер Муны или ее мужа, а может, любовника. Вчера он совершенно позабыл о нем, а теперь его голубизна так отчетливо выделялась на фоне темного пиджака. С ума сойти! Он так тщательно упрятал вчера рукопись, убрал все следы, оставленные предыдущими сутками, – и оставил на самом виду несомненное доказательство! Франсуа мигом прикинул все возможные объяснения: когда-то свитер одолжил ему приятель, и он вдруг обнаружил его на полке. Не годилось. Сибилла куда лучше него знала весь его нехитрый гардероб. Пошел вчера и купил? Франсуа подумал и решил, что вариант покупки самый подходящий, даже несмотря на оторванный ярлычок. Вот только где? Да неважно! В любом из магазинчиков на бульваре! Но и тут, как и во всем остальном, он не будет забегать вперед и дождется вопроса Сибиллы. Вполне возможно, что она и не заметила голубого свитерка. Иначе сказала бы сразу. Сибилла не из тех, кто копит подозрения, она из тех, кто незамедлительно их разрешает. А пока ему непременно нужно позвонить Муне, чтобы застать ее, – до одиннадцати она дома! И Франсуа с удивлением отметил, насколько звонок Муне, еще позавчера почти что невероятный, сегодня кажется ему естественным и будничным, хотя эта естественность и совершенно противоестественна для его прямого долга.