Визнер опять закурил, и мысли его теперь уже целиком были заняты южногессенцем. Этот южак тот еще тип, можно сказать, полностью утративший природную человеческую сущность, в нем вообще не осталось и следа непосредственности в общении, он у каждого вызывает только неприятное ощущение. Совершенно довел себя до ручки своими заумными рассуждениями, такие типы крайне неприятны сами по себе, они без конца изводят себя копанием в собственной душе. И тут ему вдруг внезапно пришла в голову мысль, что и он, Визнер, тоже постепенно превращается в такого же типа, в последнее время он только и делает, что изводит себя разными думами, постоянно перемалывает одно и то же, у него в голове не осталось уже ничего путного, не исключено, что и он стал всем так же неприятен, как южногессенец. Нет, глупости, подумал Визнер, он вообще ни о чем не думает, он сама непосредственность. Кто, если не он, так выделяется среди всех этой своей непосредственностью? И он всегда последователен, а значит, и естествен. Затем он снова задумался (позднее он даже скажет, что все эти мысли, появившиеся сами собой, без всяких усилий с его стороны, привели его в крайне нервозное состояние, он вообще не понимал, зачем они бродят в его голове), так, значит, позднее он снова задумался над тем, что все, что он только что сформулировал по поводу южногессенца, не имеет абсолютно никакого отношения к нему, тому вовсе не свойственна неестественность, он скорее верх загадочности, да южак и сам говорил, что всегда пользуется благодаря этому успехом у женщин. Вот про такого, как Кёбингер, с его «хондой», не скажешь, что он сама непосредственность, он неестествен, он просто слабак, тугодум и тем и неприятен. А южак не неприятен. Да, это, может, и смешно, подумал он, но этот южак вовсе не неприятен. За ним нужен глаз да глаз, он может стать опасным. Он уже был для тебя опасен в случае с Гюнес. То есть как это опасен? Он может стать для него опасным, только если он, Визнер, захочет чего-то большего от турчанки. А он хочет от нее чего-то большего? Да нет, по правде, у него даже думать об этом нет сейчас никакого желания. А действительно ли южак стоял там на углу? И что ему, собственно, здесь надо? Даже если это и был он, так, может, он просто прогуливался здесь! Может, ему просто было неприятно встретиться со мной. Да, точно, так оно и было, это самое простое объяснение, ему просто была неприятна встреча со мной. Минуточку, Визнер, сказал он себе, а что в этом такого неприятного для него? О-о, если бы я мог сделать так, чтобы все эти гнусные мысли отвязались от меня и я преспокойненько вошел бы в этот треклятый дом! Буквально через несколько минут к нему приблизился южак-гессенец. Какая странная встреча, сказал Визнер. Почему странная, спросил южногессенец. Ах, так, странная, он понимает. Ну что ж, действительно, наверное, странная. На свете много странного. Но с другой стороны, Нижний Флорштадтдля этого слишком мал. Он сделал жест рукой в сторону освещенных окон. Это выглядит так, будто там много людей и они что-то празднуют. На фоне гардин то и дело появляются разные тени, там курят, все в хорошем настроении. Постоянно слышен смех и громкие голоса. Это не праздничное веселье, умер один из жителей Нижнего Флорштадта, сказал Визнер и посмотрел на южака особым испытующим взглядом, переступая при этом с ноги на ногу. Южногессенец: а почему тогда там, наверху, так весело? Кто умер? Визнер: его звали Себастьян Адомайт, он был, как ему кажется, ученым, но уже давно на пенсии. Какая комичная ситуация, старый человек всегда был один, а теперь, когда умер, оказалось, что у него огромное число знакомых. Это уж точно, что всем от этого только весело. Южак сказал, все похоронные процессии функционируют по принципу зеркал, в которые каждый из них смотрится, а потом подкрашивается, напомаживается и выряжается, как павлин. Знаешь, то, что люди обычно считают умным, я как раз умным и не нахожу, думаю, что они и сами этого не считают, я исхожу из того, что дамы и господа, стоящие, например, там, наверху, друг подле друга, полагают, что только что произнесли нечто чрезвычайно умное. Но при этом они негласно сошлись на том, что все кругом говорят исключительно только одно умное, то есть они заключили своего рода пакт о ненападении, как и все наше общество: ты не сделаешь мне ничего плохого, тогда и я тебе не сделаю, другими словами, я любезен, и ты в свою очередь будь тоже со мной любезен, а на поверку — одна маска, и люди под ней всё ничтожные и пустые… Сорви маску, и увидишь — ничего. Ну а тогда зачем этот пакт о ненападении? Разве не лучше обрушиться на ничтожество? Он часто задает себе этот вопрос. Разве не следует напасть на то, что есть ничто? А если я нападу на такое ничто, что тогда? Он имеет в виду, что тогда произойдет? И произойдет ли? И можно ли считать, что что-то произошло, если это произошло с одним из тех, кто сам по себе ничто? Визнер смотрел на южака-гессенца, открыв рот. А если я сам такое же ничто? Может, я просто не замечаю, что я тоже один из них? Такое вполне возможно. Или, может, я уже давно знаю, что каждый в отдельности сам по себе ничто и, следовательно, я тоже такое же ничто и только лишь какая-то ничтожная доля тщеславия во мне заставляет меня думать так плохо о других, ведь люди всегда склонны к тому, чтобы выделяться среди остальных, даже если ничем от них не отличаются. И если я нападу на это ничто, то есть на самого себя, произойдет что-то или нет? Можно ли считать, что что-то произошло, если один из тех, кто сам по себе ничто, то есть я, поднимет руку на другое ничто? Это, пожалуй, одна из самых сложных логических задач. Визнер: ха-ха-ха! Что это за бредни такие? Опять те же выкрутасы, какими он, южак-гессенец, вчера вечером морочил им головы в «Липе», опять что-то философское, абсолютно бессмысленное, чего понять совершенно нельзя. Визнер так и затрясся от смеха, неожиданно вдруг почувствовав свое колоссальное превосходство над южаком, представшим перед ним полным идиотом. Ха-ха-ха, что еще такое он отмочил вчера вечером, как же это было? Ах да: нужно путешествовать, но не надо никуда ездить, или, может, он сказал: не надо никуда ездить, чтобы путешествовать? Или вот это, что он только что тут нес. От этого же можно со смеху лопнуть. И при чем тут вообще путешествия? Как и почему заговорили они вчера о путешествии, это как-то одно с другим совсем не вяжется.

Визнер даже задохнулся от волнения и с мокрым лбом взглянул наверх на окна. Он вдруг почувствовал, как внутри его нарастает жуткая волна ненависти, вызванная речами этого южака. Неожиданно с необъяснимым отвращением он подумал: почему этот гессенец вообще появился тут именно в данный момент и полностью расстроил его план? Ни с того ни с сего появляется здесь, в Нижнем Церковном переулке, как раз на этом месте, словно сам черт его подослал, чтобы разрушить его замыслы, хотя он толком и сказать-то не мог, о каком, собственно, плане идет речь. Если быть точным, никакого плана у него не было. Наоборот, он отправился в Нижний Церковный переулок с неясным умыслом, приложив, однако, немало усилий, чтобы выяснить, где будет находиться сегодня вечером девушка из свиты родственников покойного Адомайта, а вот почему он стоит здесь без толку уже больше часа и что вообще собирается предпринять, сказать с уверенностью он бы не смог. Да, конечно, его замысел заключался в том, чтобы войти в дом и заговорить с ней. Но он туда не вошел! И даже тогда, когда появился этот южак, он все равно не сделал никаких телодвижений, чтобы войти в дом. Тем не менее его ненависть не угасала. Он ему сильно помешал, и Визнер испытывал к нему почти физическое отвращение. А что, если, подумал он, эта девушка, эта самая Мор, чье имя он так и не узнал, вдруг неожиданно появится в дверях, а он стоит тут с этим идиотом и не сможет с ней ни заговорить, ни даже тихонько ретироваться, отступив в тень, sa угол дома. И все кончится тем, что южак сам заговорит с ней и опутает ее сетями своих бессмысленных и непонятных речей, как он это проделал с Гюнес и как попытался сейчас снова проделать с ним, Визнером. Что-нибудь про дорогу туда, которая кажется ему совсем другой, когда он идет по ней обратно, и тому подобная ерунда. Одна сплошная муть, только чтобы придать себе побольше важности. Бешеный от злости, он убеждал себя в том, что все это противоестественно и он никогда не поймет, как это столько девушек клюет на то, что любому нормальному человеку кажется полной чушью. И тем не менее он сам был не в силах отказаться от разговора с южногессенцем. Неожиданно для себя он вдруг запал на одну мысль, еще более странную, чем все остальные: он спросил южногессенца, что тот думает, зачем он, Визнер, торчит здесь, в этом переулке. Сейчас он мне ответит, рассуждал про себя Визнер, ты стоишь здесь, чтобы покурить и посмотреть на окна умершего Адомайта, или, может, так: предположительно ты стоишь здесь без. всякой на то причины. Но южногессенец тотчас же сказал совершенно в открытую: он думает, что Визнер стоит здесь так упорно, потому что ждет девушку. Услышав такой ответ, Визнер пришел в неописуемый гнев, сначала его охватил приступ настоящего бешенства, но уже в следующий момент он испытал стойкое чувство отвращения, смешанное с преклонением перед южаком, и тогда в нем окончательно созрело решение, что с этим человеком ему лучше оставаться в дружеских отношениях, потому что, как он себе сказал, этот южак-гессенец во всем тебя превосходит. А с тем, кто тебя превосходит, отношений лучше не портить. Это всегда можно успеть сделать и потом, подумал он. Но сейчас и в течение еще какого-то времени настроение его было напрочь испорчено, потому что он понял, что сама мысль вовсе не нова и не им эта хитрость придумана, скорее всего, он перенял ее от отца, тот ее частенько повторяет. И ему, Визнеру, это всегда представлялось как самая отвратительная форма подчинения кому-то более сильному. Какую еще девушку, спросил Визнер, что за девушку он должен здесь ждать и как вообще такое могло прийти южаку в голову, он, Визнер, вроде повода для таких подозрений не давал. Южногессенец: он его спросил, и он дал ему ответ на его вопрос, и это все. А что, разве он не ждет здесь девушку? Визнер: что еще за девушку и почему вообще обязательно девушку? Южногессенец: ту девушку, что мелькает в окнах квартиры умершего. Это же ясно как божий день. Визнер: он, южак, действительно какой-то странный тип. Южак-гессенец неожиданно как-то сник от этих слов и вообще впал в задумчивость, слова Визнера даже вызвали на его лице болезненную гримасу. Он отвернулся, явно собираясь уйти. Послушай, сказал Визнер, ну что теперь опять не так? Я же не хотел тебя обидеть. Он, Визнер, ведь совсем не знает его и потому не может знать, чем его можно обидеть. Южногессенец печально сказал, он его и не обидел, однако он хочет уйти. Он… он, собственно, прав, он действительно какой-то странный человек. Впрочем, ему совершенно безразлично, думает так про него Визнер или нет. Многие считают, что он странный… У него есть девушка… То есть он хочет сказать, что он много раз пытался представить себе, что это такое, когда у тебя есть девушка, но так и не пришел ни к какому определенному выводу. Нет, он правда не знает, что это такое. С ним так часто бывает. Ее имя — Катя… Но ему не обязательно запоминать его, это вообще само по себе безразлично. С тем же успехом ее могли бы звать Марион. Или Эльке. Совершенно безразлично. Это все очень относительно. Он просто называет ее своей девушкой, чтобы она существовала для него как понятие. Понимаешь, без такого понятия, без некоего конкретного понятия… вообще нечего будет сказать! Да-да, сказал Визнер, только он должен поставить в этом деле точку. Точку, ах да, конечно, поставить точку, произнес, впадая в панику, южак. Он только хотел сказать, что родители его девушки, если уж пользоваться этим понятием, как раз и считают его странным, даже очень странным… Визнер, притворяясь: то есть как это? Южногессенец: каждый раз… когда он начинает говорить, он… испытывает такое доверие к тому, кто его слушает, хотя даже не может точно сказать, чем это объясняется… И к нему, Визнеру, он тоже сразу почувствовал доверие, как только начал с ним разговаривать, хотя по вполне понятным причинам не так-то просто ответить ему тем же. Визнер: да-да, вчера ты тоже самое говорил и про турчанку, или кто там это был, мне совершенно безразлично. Южногессенец: он никому не доверяет, но тем не менее сразу испытывает ко всем такое доверие, это его проблема, действительно настоящая проблема. Он, собственно, хотел сказать следующее (Визнер во время всей этой бесконечной бессвязной несуразицы исполнял в переулке от нетерпения что-то вроде пляски святого Витта, а Бенно, южак, казалось, вообще ничего не замечал). Но самым неожиданным образом он вдруг больше не произнес ни слова и в полной отрешенности уставился перед собой в землю, в какую-то одну точку, чем-то привлекшую его внимание.