— Но если только для начала… Только пока не найду что-то более достойное…

Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул:

— Если уж тебе так не терпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям.

Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку при ее очевидной склонности к полноте с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж — и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале.

— Доченька… — начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. — Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить… Только не сейчас, когда ты так взволнованна. Немножко попозже…

Но разве Маша уже давным-давно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе и себя… Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когда-то прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когда-то ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходится покупать белье, которое годится разве что для слонов… Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это — последний признак того, что она безнадежно деградировала… Словом, все, что ей оставалось: или наглотаться какой-нибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала.

Впрочем, что касается бесконечного сидения перед телевизором, то нечто ценное в этом было. Зерно надежды, которое заронила в ее душу Рита Макарова, проросло, и желание сделаться тележурналисткой жгло ее, словно мучительный внутренний огонь. Теперь-то Маша доподлинно знала, чему именно она хотела бы посвятить свою жизнь… Оставалось лишь превозмочь собственную натуру и, оторвавшись от телевизора и жратвы, заняться любимым делом.

— Мария, доченька, — говорила мама, механически прихорашиваясь перед зеркалом, — прежде всего, ты должна понять, что тебя беспокоит на самом деле. Если ты мне расскажешь об этом, то я, может быть, смогу тебе помочь…

Она заботливо подправила выбившуюся прядку, подкрасила губы и подрумянилась.

— Бедненькая моя, — сокрушенно сюсюкала она, даже не глядя в сторону дочери, — ты должна мне рассказать. Я попробую тебе помочь.

Она была поглощена исключительно собственной персоной. Как Маша могла объяснить ей, почему она ненавидит жизнь, в которой каждое ее движение контролируется мужем — мужчиной, у которого один ответ на все ее жалобы. Чтобы почувствовать себя счастливой, помимо сексуально-гимнастических упражнений, она нуждалась в каком-то деле. А от Эдика она слышала одно. «Отстань от меня со своим геморроем!» — чуть что ворчал он.

— У меня идея! — сказала мама. — Тебе нужно заняться большим теннисом. Ты быстро войдешь в норму. К тому же там общество. Ты встряхнешься как женщина… Но сначала, — продолжала она, — тебе нужно показаться хорошему специалисту. Он пропишет тебе какие-нибудь хорошенькие пилюльки, которые поумерят твой аппетит. Поверь, существуют такие пилюльки, от которых ты за три месяца сбросишь тридцать килограммов!

Хотя мама старалась держать себя в руках и говорить с дочерью как можно спокойнее, чувствовалось, что и она на грани срыва. Какое уж тут спокойствие, если дело идет к тому, что этот чертов зять наглец Эдик начнет демонстративно пренебрегать ее родной дочуркой, поскольку та разжирела и подурнела.

Между тем раздался звонок в дверь, и мама поднялась, чтобы открыть. Пришла Катя. Вопли ее отпрыска они заслышали еще в комнате. Слава Богу, старшая дочка была в детском саду, и теперь Катя энергично кантовала коляску с малышом, который мгновенно успел отодрать от стены в прихожей клок обоев. Тем временем номер третий успешно дозревал у нее во чреве.

Когда Катя вошла в спальню, на ее лице отразилось смущение. Ей становилось не по себе, когда приходилось наблюдать, как у ее младшей сестрички, всегда считавшейся такой стойкой и жизнеспособной, вдруг стали так сдавать нервишки. В то время, как она, Катя, такая плакса-вакса-гуталин, так лихо управляется с муженьком-стоматологом Григорием, домом и детишками, Маша находится, так сказать, в процессе самого что ни на есть активного разложения.

— Мы с Григорием все выяснили, — сообщила Катя. — Мы до утра читали специальную медицинскую книгу, и Григорий определил совершенно точно — это послеродовой психоз, следствие неудачной беременности. В подобных случаях рекомендуется сделать еще одну попытку.

Ну не маразм ли это — зубной врач с женой-наседкой сидят ночь напролет над медицинской литературой, чтобы отгадать причину того, почему жизнь Маши катится под откос?

Маша зарыдала еще пуще.

— Григорий весьма озабочен твоим состоянием, — сказала Катя. — Он ставил пломбу одной женщине, у которой были подобные проблемы…

— Какие еще проблемы! — нетерпеливо воскликнула Маша. — Я хочу работать, а не рожать, как ты!

Катя обиделась.

— Ну так и работай на здоровье, — проворчала она. — Зачем тогда эти слезы? Кто тебе мешает?

— Эдик против…

— Что значит — против? — пожала плечами Катя.

— Ты удивлена?

— Ты мне не говорила.

— А разве вы меня слушаете?!

Катя вопросительно взглянула на мать, а та быстро проговорила:

— Блажь! Очередная блажь! Я вот никогда не работала. Так пожелал ваш отец. Эдик в состоянии содержать семью и, понятно, тоже не желает, чтобы Маша работала…

— Какая чепуха, — снова пожала плечами Катя, подсаживаясь к сестре и осторожно беря ее за руку. — Ведь одно другому не мешает.

— Заботиться о муже — это тоже труд, — заявила мама как само собой разумеющееся. — Если, конечно, и муж старается для семьи. Взять хоть тебя, Катенька. Ты ведь счастлива тем, что можешь заботиться о Григории и детях. И тебе ни к чему другие хлопоты. Разве нет?

— Но я — это я, а она — это она. Если она хочет работать, то никто ей не может запретить… Если бы я захотела выйти на работу, если бы это было необходимо для моего счастья, Григорий не только не стал бы возражать, но был бы рад сам меня куда-нибудь пристроить — лишь бы от меня была какая-нибудь польза…

— Ты смеешься, — горько всхлипнула Маша, — как тебе не стыдно!

— Екатерина, — одернула Катю мать, — если ты намерена разговаривать в таком тоне, то лучше уходи!