— В Афганистан?

— Куда же еще…

— Ну конечно, я так и думала, — сказала Маша, отводя глаза.

— Что ты думала? — насторожился он, но Маша не ответила.

— Господи, — лишь воскликнула она, — почему это случилось именно со мной?!

Он тоже ничего не сказал, только снова набил свою маленькую черную трубку и изящно закурил, спокойно поглядывая на Машу.

— Что же потом? — нетерпеливо спросила она.

— Потом началась долгая-предолгая война, и у меня даже не было времени толком задуматься о том, что я делаю. Впрочем, кажется, когда я уехал, я уже точно знал, что не хочу на ней жениться. Честное слово, знал. И знал… что женюсь. Была в этом какая-то тупая неотвратимость. Это должно было случиться — вот и все. Разве что если бы я погиб…

— Но ведь ты ее все-таки любил? — настаивала Маша. Он слегка покраснел.

— Мне было двадцать пять лет. Что я понимал в любви? Но, наверное, любил. Мы были в разлуке несколько месяцев, и, когда я приехал в отпуск, она показалась мне самой красивой девушкой, которую я когда-нибудь видел. Я представил, что мне скоро возвращаться в часть и что, если мы поженимся, я смогу взять ее, такую красивую девушку, с собой. Вот и вся любовь.

— И она с тобой согласилась ехать…

— А что тут такого? Она всегда была неподалеку, где бы я ни служил. Не так уж это было опасно, как некоторые думают. По крайней мере, в нашем случае. А преимуществ — масса…

Разглядывая полковника, Маша подумала о том, что, пожалуй, никто из них, из мужчин, не способен внятно рассказать о своих чувствах, о любви к женщине. Особенно, если любовь уже умерла. Им кажется, что ее никогда и не было. Они словно боятся, что если признаются в своем прежнем чувстве, то на новое уже не будут способны. Поэтому всякий раз убеждают себя и потом искренне верят, что полюбили впервые. Как будто прежняя любовь помеха новой…

— Я думаю, она смотрела на это по-другому, — сказала Маша.

— Может быть, — пожал плечами он. — Я вовсе не оправдываюсь. Да и не в чем, кажется. Просто с самого начала мы не стали друг другу близки. Не было той близости, которая превращает незнакомого человека в самого родного. Война продолжалась, разрасталась, превращалась в бесконечную и очень хлопотную работу…

— Не понимаю… Какое все это имеет отношение к твоему браку?

— Самое непосредственное, — терпеливо ответил он. — Я был так поглощен службой, что у меня не было ни времени, ни желания копаться в своих собственных переживаниях. Меня быстро повышали в звании и должностях. Приходилось заниматься очень серьезными и ответственными делами. От меня зависели жизни очень многих людей…

— Но ведь у тебя стали появляться другие женщины. Твои серьезные и ответственные дела этому не мешали? Или это тоже был вопрос жизни или смерти?

Волк даже не улыбнулся ее иронии.

— Я думаю, — серьезно сказал он, — что сначала я сходился с женщинами только для того, чтобы снять напряжение. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми женщинами, которые могли дать мне то, чего не могла или не хотела дать Оксана. Но… я всегда ненавидел себя за то, что приходилось ей врать. А потом начал ненавидеть ее — за то, что она подтолкнула меня к этому…

— Значит, ты возненавидел ее, — тихо проговорила Маша. — А если бы я не смогла дать тебе то, что тебе нужно, ты бы меня тоже возненавидел? — спросила она. — Думаешь, я устроена иначе, чем она? Что у меня другая душа?

Слово «душа» она выговорила с особенным удовольствием.

Вместо ответа он взял ее за руки и поднес ее пальцы к своим губам. Закрыв глаза, она ощутила тяжесть мгновенного и горячего прилива в низу живота. Она непроизвольно напрягла бедра и ягодицы, и тут же у нее закружилась голова. Ей показалось, что у нее между ног забил горячий родник. Господи, как хорошо-то!

Он хотел что-то сказать, но она порывисто остановила его.

— Подожди!

А через несколько секунд взглянула на него рассеянными, затуманенными глазами.

— Ты что-то хотел сказать?

Он наклонился к ней и привлек к себе, устроив ее голову у себя на плече.

— Все, о чем ты говоришь, отвлеченные рассуждения. Ты любишь философствовать, — неясно прошептал он. — Да, ты другая. И мне никто не нужен, кроме тебя. Ты даешь мне то, о чем я и мечтать не мог. Мне почти сорок лет, я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой все получилось…

Она отстранилась от него. Теперь она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Вернее, чувствовала, что обязана вернуть далекой Оксане ее мужчину, который сделался любовником очередной случайной женщины, хотя и уверяет, что та едва ли не воскресила его из мертвых, сделала самым счастливым человеком на земле. Нет, Маша не станет строить своего счастья на несчастье другой.

— Волк, — сказала она как можно спокойнее, — я тебе не подхожу. Ты из тех мужчин, которым нужна женщина, способная посвятить мужу всю свою жизнь… Мне кажется, что именно такой женщиной старалась стать твоя Оксана. И еще станет! А я просто неспособна на это.

— Нет, — не менее спокойно возразил он и коснулся кончиками пальцев ее дрогнувших губ, — мне нужна именно ты. Я так хочу. Хочу тебя.

Ох уж эти мужчины! Уж если они чего возжелали, то будут хотеть — хоть ты тресни. Ничто их не отвратит. Вот и Волку вздумалось возжелать Машу. Ту самую Машу, которая с детства была неблагодарным и своевольным созданием. Она портила кровь папе и маме, которые всего-то и мечтали, как только о том, чтобы девочка выросла воспитанной и культурной. Ту самую Машу, которая восстала против мужа, разъезжавшего с охраной на пресловутом серебристом «БМВ» и не мечтавшего ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать ее жизнь красивой и счастливой, а она — нечего сказать, отблагодарила — родила мертвого ребенка!.. И вот теперь Маша делала все возможное, чтобы отвадить от себя полковника, а тот… все еще хотел ее.

— Ты не мыслишь себя без армии. Ты решил посвятить себя войне. А я жить не могу без своей работы, — заявила она, отстраняясь от его руки. — К тому же я никогда не смогу привыкнуть к войне, как привык к ней ты. Я ее ненавижу, я…

— Нет, — по-прежнему спокойно возразил он, — ты тоже привыкла к войне. Только войну ты ведешь с самой собой.

Маша сделала вид, что пропустила мимо ушей эту последнюю реплику, которая на самом деле чрезвычайно ее уязвила.

— Я, конечно, уважаю твою преданность армии, — забормотала она. — Но жертвовать жизнью в наше время и ради разложившегося государства — все-таки, согласись, выглядит и странно, и дико. Особенно, в этой войне…

Он хотел что-то сказать, но она была так взволнованна, что нетерпеливо прижала ладонь к его губам. Он улыбнулся.

— А вот интересно, — продолжала Маша, — ты, который так привык воевать, ты бы смог уважать мою преданность журналистике, мое призвание?