никого, кроме нее», — любезно процитировал Аид. — «А сейчас она полностью зациклилась на мне и моих изменах. Печальное зрелище! Как-то я даже поставил эксперимент — целый год не делил ложе ни с кем, кроме нее, чуть не рехнулся… и что? Что? Нам элементарно было не о чем разговаривать!»

Дальше Аид предположил, что на Геру плохо повлияло продолжительное руководство семьей и браком, и посоветовал Зевсу поменять их функционалом с Афиной.

— Радикально, — оценила Макария. — И что? Это был весь совет?

Вообще-то это этого царевна вела себя на редкость примерно — сидела и вырезала из дерева какую-то фигурку. Но теперь она снова оживилась и принялась критиковать решения Зевса:

— Почему он хочет, чтобы мы сидели и ждали, как идиоты? Я предлагаю наступать!

Царевна с силой воткнула в стол нож, и Персефона недовольно поморщилась, отрывая голову от сложенных рук. Макария изобразила виноватую улыбочку (на которую, естественно, никто не купился) и вытянула из ножен кривой кинжал ковки Гефеста.

Аид отложил гребень:

— Понимаешь ли, моя дорогая кровожадная дщерь, если бы мы хотели истребить сторонниц Концепции подчистую, то, конечно, начали бы наступление. Но это наши собственные сестры, дочери и племянницы, — Персефона заметила, как он обошел слово «матери», — и мы не хотим вырезать их под корень…

— А я не против кого-нибудь вырезать, — гнула свою линию Макария.

— Ты и так вырезаешь. Кстати, что это такое?

Подземная царевна поставила почти готовую фигурку на стол, отошла на шаг, и, вдохновенно жестикулируя кинжалом, представила Аиду и Персефоне «маленькую деревянную скульптуру «Гермес Психопомп, убегающий от Трехтелой Гекаты»». Царица смерила данную композицию подозрительным взглядом, потом запрокинула голову, чтобы встретиться глазами с Аидом, поймать его строгий, напряженный и даже, пожалуй, слегка ошарашенный взгляд:

— Ты эту хре…. чудесную скульптуру с натуры вырезаешь? — слегка охрипшим голосом вопросил Владыка.

— Ага! — деловито кивнула Макария. — По памяти.

— Гермеса мы, пожалуй, узнали, — отмерла царица. — А эти три фигуры, берущие его в клещи, это, значит, Геката?

— Геката! — просияла царевна. — Похожа?

Персефона осмотрела скульптуру еще пристальней, снова заглянула в полные ужаса пополам с обреченностью глаза деревянного Гермеса, и сказала с сомнением:

— Определенно, какое-то сходство имеется. Но ты уверена, дочь моя, что у Гекаты должен быть фаллос?

— Так было же, целых три штуки, — простодушно распахнула глаза царевна. — По одному на тело.

— Предвечный Хаос, я не хочу обсуждать эту тему! — взмолился Аид, — и, умоляю, побереги мои нервы, убери это подальше от моих глаз! Гермесу подари!

— Лучше Гекате, — поправила его царица. — У Гермеса и без того…

Ее рассуждения прервал длинный, полный ужаса вопль.

Глава 13. Минта

Минта, умытая, напудренная, нарумяненная, одетая в свои лучшие наряды и обвешанная украшениями из личной коллекции Персефоны, кокетливо дернула плечиком, глядя в глаза Владыки Олимпа:

— Ой, куда это меня заманили?

От точно рассчитанного движения фибула на плечике расстегнулась, и длинный, успешно драпирующий Минту весь вечер наряд соскользнул к ее ногам.

Этот момент был точно рассчитан и даже отрепетирован в присутствие похоронно-серьезной Персефоны (сестра почему-то относилась к идее соблазнения Зевса без должного энтузиазма) и излишне вдохновленной Макарии (та как раз была в своем репертуаре). Правда, фибула, свалившаяся следом, ударила Минту по ноге, и та ойкнула от боли, но Зевса это не напугало. На кривляния влюбленной нимфочки он смотрел с благосклонностью. Как, собственно, и предыдущие четыре часа на пире (если так можно назвать скромный ужин в узком семейном кругу: Зевс, Аид, Персефона и Макария). Тогда Минта служила виночерпием. Вино она, естественно, наливала Зевсу, только Зевсу и никому, кроме Зевса. А что тут такого? Макарии рано, Персефона избегала алкоголь и медленно цедила из кубка гранатовый сок, Аид же по давней привычке пил только кумыс, а в кумысочерпии нимфа не нанималась. Оставался Зевс, и ему-то внимания Минты досталось по полной программе.

Владыка Олимпа благосклонно улыбался на все девичьи ухищрения, пару раз ущипнул подставленное бедро, и его небесно-голубые глаза с чуть заметной хитринкой в глубине (хитринка досталась в наследство Гермесу, а голубизна Аполлону) становились все туманнее и туманнее. Ему было все тяжелее и тяжелее сопротивляться чарам прелестной нимфы… тяжелее и тяжелее сопротивляться желанию наброситься на нее прямо сейчас, напрочь игнорируя все условности.

Владыка Олимпа тонко улыбнулся, провел рукой по темным с зеленоватым отливом волосам обнаженной красотки, и предложил ей вина.

Минта, когда ей предложили вина, была возмущена до глубины души таким пренебрежением своими прелестями, но виду не подала — закрыла за собой тяжелую дверь, ведущую в покои Зевса (очередная безликая комната недостроенного подземного дворца), и, кокетливо хихикая, пригубила вина, после чего послушно опустилась на указанное место.

На колени к Владыке Олимпа.

***

К длинному, полному беспредельного ужаса мужскому воплю примешался истошный женский визг.

Очарование вечера обратилось в прах. Надежда на увлекательное продолжение (отослать Макарию к Гекате, и они с Аидом останутся вдвоем) стала пылью. Время, неспешно ползущее довольной, сытой змеей, резко ускорило свой бег; Персефона вскочила, готовая практически ко всему — и мгновения скомкались, скрадывая неважное.

Аид выскочил из зала, безошибочно определив и голос — вопил, без сомнения, его венценосный брат — и направление звука. Следом, восторженно попискивая и на ходу строя разнообразные гипотезы, бежала Макария, а чуть позади, мрачно сложив руки на груди, шла Персефона. За те тридцать секунд, которые им понадобились, чтобы добраться до покоев Владыки Олимпа, она раз пять схватилась за голову со словами «ну я же предупреждала», однако пояснять наотрез отказалась.

Дверь была заперта; Аид, не замедляя шага, толкнул ее двузубцем — в этом дворце ни одну дверь нельзя было запереть от него. Створки распахнулись, внутри воцарилась тишина, и взору предстал набирающий воздух в грудь обнаженный Зевс.

— В чем дело?! — прошипел Владыка, и брат, поперхнувшись, ткнул пальцем в Минту.

Та, тоже обнаженная, стояла рядом с большим, в половину человеческого роста, зеркалом, и с ужасом разглядывала свое отражение.

С ее длинных волос медленно стекала зелень. Фигура менялась — увеличивался рост, сужалась талия, лодыжки и прижатые к лицу запястья приобретали изящество, едва заметно исправлялась осанка.

— «Цензура», — мрачно прокомментировала Персефона. — Как же это не вовремя! Макария! Срочно зови Гекату!

Царевна деловито кивнула и выскользнула из покоев; Минта обернулась, отнимая руки от лица — его черты сминались, как сырое тесто — и с ужасом спросила:

— Что со мной?!

Зелень, дразнящая зелень молодой листвы стремительно уходила из ее распахнутых от ужаса глаз. Миг — и в них заплескалось глубокое лазурное море…