никогда не кончаются, этих «близнецов» тоже должно быть сколько угодно, разве нет? — удивился Коренёк.

— Верно мыслишь! Чутье у тебя что надо… Но видишь ли, как только мы забредаем в реально огромные числа — миллионы, десятки миллионов и так далее, — мы оказываемся в пустыне, где вообще никаких простых чисел можем не встретить уже никогда.

— В пустыне?!

— И еще в какой! Бредешь, бредешь — и никаких простых чисел навстречу… Сплошное море песка, докуда хватает глаз. Солнце поджаривает тебя до костей, в горле твоем пересохло, в глазах твоих муть, и ты медленно сходишь с ума… «О-о! — хрипишь ты. — Да вот же они, „близнецы“!» — и бросаешься за миражами, тянешь к ним руку, но пальцы цепляют один лишь горячий воздух… А ты все бредешь, не сдаваясь, вперед и вперед. Пока наконец далеко на горизонте не забрезжит целый оазис простых чисел — с тенью от пальм и прохладной подземной водой…

Лучи закатного солнца подползали к нашим ногам. Коренёк задумчиво обводил карандашом кружки, в которые Профессор заключил «близнецов». По столовой расплывался душистый пар от рисоварки. Будто к горизонтам пустыни, Профессор бросал задумчивый взгляд за окно и упирался им в крошечный, всеми заброшенный садик.

Что же до ненависти — больше всего на свете Профессор ненавидел толпу. Почему и не желал выходить никуда из дома. Станции, поезда, универмаги, кинотеатры, подземные торговые центры — любое место, забитое людьми, было для него невыносимо. Скопление человеческих особей, ничем между собою не связанных и толкущихся безо всякой единой цели, было слишком шокирующим для его математического чутья.

Профессору же требовался покой. Но не в смысле «полная тишина». Сколько бы Коренёк ни носился по коридору, как бы громко ни включал свой бейсбол по радио, того покоя, что требовался сердцу Профессора, эти звуки почти не нарушали.

Разгадав очередную конкурсную головоломку, он переписывал решение начисто, чтобы отправить в журнал. И, уже в последний раз пробегая глазами по числам, обязательно бормотал:

— Как спокойно… Да, теперь все спокойно…

Вот что дарила ему разгадка любой задачи. Не радость, не освобождение, но — успокоение. Уверенность в том, что все наконец-то встало на свои места — ни добавить, ни отнять! — именно в том порядке, который царил во все времена и который продолжится вечно. Эту уверенность он и любил сильнее всего.

Не случайно эти слова — «как спокойно!» — в устах Профессора звучали комплиментом покруче любой похвалы. Иногда, если был в настроении, он присаживался за обеденным столом и смотрел, как я лепила гёдзу[15] таким взглядом, будто наблюдал рождение чуда. Расстилая на ладони плоские кружочки теста, я начиняла их фаршем, залепляла с четырех концов и выкладывала на противень. За этим нехитрым повторяющимся действом Профессор был готов наблюдать до самого последнего пельмешка, да так серьезно, что я едва удерживалась от смеха.

— Ну вот и все! Процесс закончен, — рапортовала я, демонстрируя ему укомплектованный противень. В ответ на это Профессор всегда кивал и, смиренно сложив на столе ладони, приговаривал:

— Ах… Как же спокойно!

И наконец, о том, в какой ужас Профессор приходит, если жизнь вдруг расходится с его теориями и мир вокруг теряет всякий покой, я узнала шестого мая, когда в самом конце Золотой недели[16] Коренёк порезался ножом.

Прибыв к Профессору после четырех выходных подряд, я обнаружила, что раковина прохудилась и огромная лужа растеклась до самого коридора. Что говорить, к моменту, когда удалось вызвать водопроводчика, я была уже вся на нервах. А тут еще и Профессор, выпав из реальности слишком надолго, стал похож на испуганную черепаху: как я ни тыкала пальцем в его записочки, сколько ни показывала свое удостоверение, общаться он со мной не желал, реагировал резко и даже к вечеру не выбрался из своего панциря наружу. Но раз уж все началось с моего утреннего психоза, который тут же передался ему, то и обвинять Профессора в том, что ребенок поранился, было бы глупо.

С прихода Коренька не прошло и пяти минут, когда я вдруг с ужасом осознала, что закончилось подсолнечное масло. Мне страшно не хотелось оставлять их одних, и перед тем, как все-таки выскочить в магазин, я спросила на ушко у Коренька:

— Все будет в порядке?

— О чем ты? — вздрогнул мой сын.

А я и себе не могла объяснить, что за червяк терзал меня изнутри. Хотя чего уж там. Конечно, я сомневалась, могу ли доверить Профессору сына…

— Я очень скоро вернусь! Но я никогда еще не оставляла вас тут вдвоем! Вот и подумала, все ли будет…

— Все будет спокойно, мам! — отмахнулся от меня Коренёк и ускакал в кабинет проверять домашку.

Из магазина я прибежала минут через двадцать, но, уже открывая дверь, почуяла: что-то не так. А затем увидела: барахтаясь на полу в столовой, Профессор стискивает руками Коренька, а сам мальчик то ли пыхтит, то ли стонет в его объятиях.

— Коренёк… Коренёк!.. А-а-а!.. Что я наделал?! — мычал едва разборчиво Профессор, дрожа всем телом.

Чем отчаянней он пытался все объяснить, тем сильнее тряслись его губы, стучали зубы и пот заливал лицо. Разведя ему руки, я высвободила сына и наконец-то их растащила.

Плакать Коренёк и не собирался. Он просто замер в объятиях старика, то ли молясь за его скорейшее успокоение, то ли боясь разгневать меня, и терпеливо ждал, когда я вернусь. Одежда у обоих была в крови, на ладони сына я увидела алый порез, который еще кровоточил, но уж точно не заслуживал столь бурных профессорских конвульсий. Кровь уже практически остановилась, и мальчик, хвала богам, не корчился от боли. Я подтащила его к раковине, промыла рану и, вручив полотенце, велела прижать покрепче. Профессор же все это время просидел на полу недвижно, и его распростертые руки застыли так, словно еще обнимали Коренька. Было ясно: привести его в чувство прямо сейчас — задачка поважней, чем обрабатывать легкораненого.

— Все хорошо! — сказала я, как можно спокойней укладывая Профессора на спину.

— Но… К-как это могло… Такой смышленый малыш…

— Это просто небольшой порез. Мальчишки вечно бегают с ссадинами, ничего страшного!

— Но он-то не виноват! Все из-за меня. Он не хотел беспокоить меня и потому не сказал… Думал, справится сам… В одиночку… Сидел и молчал здесь в крови!..

— В этом никто не виноват! — мягко, но внятно сказала я.

— Ответ неверный! Это моя вина. Я пытался остановить кровь, поверь мне! Но у меня не получалось… А он вдруг стал совсем бледный и… даже