Стоит добавить, что после этого эпизода руководство нашего журнала взялось за ум и должность редактора-практиканта переименовали в помощника редактора. А в 1959 году вообще ликвидировали эту должность, в сущности, совершенно ненужную.

Время шло. Саша был уже школьником и прекрасно учился, я с удовольствием работала, поскольку и сама работа мне нравилась, и коллектив у нас был симпатичный, и зарабатывала я неплохо. Мама тоже переводила для нашего журнала, а кроме того, начала составлять учебник польского языка для вузов. Борис защитил диссертацию и преподавал в своем же институте. То есть в нашем маленьком мирке все пока обстояло неплохо. Хуже было в окружающем мире. В конце 1951 и 1952 году в СССР началась новая, невиданная по масштабам антисемитская кампания с чудовищными обвинениями, напоминавшими средневековые и более поздние кровавые наветы. Большая группа ведущих врачей кремлевской больницы, в основном евреев (Вовси, Раппопорт и др.), были арестованы за то, что они якобы умышленно неправильно лечили и таким образом привели к смерти руководителей коммунистических партий не только Советского Союза, но и других стран (например, члена Политбюро ВКП(б) Щербакова или премьер-министра Монголии Чойбалсана). О врачах-убийцах писали все газеты. А надо сказать, что характерной чертой советских людей было и, в сущности, остается до сих пор непоколебимое доверие к печатному слову. Помнится, когда в 1963 году я, получив наконец разрешение, впервые после войны съездила с туристической группой Союза писателей в Польшу и потом друзья расспрашивали меня о впечатлениях (тогда еще мало кто выезжал за границу), я говорила, что главное бросившееся мне в глаза различие между польскими и советскими гражданами следующее: когда поляк замечает, что все газеты начинают твердить одно и то же, он сразу подозревает ложь. А люди в СССР, наоборот, убеждены, что если о чем-то написали газеты, значит, это правда, не подлежащая сомнению.

Но вернемся к 1952 году. Аресты среди врачей (и не только) принимали угрожающие размеры, Москва буквально кипела. В городских поликлиниках и больницах врачи-евреи составляли очень большой процент, ведь медицина была традиционной еврейской профессией еще даже до революции. И теперь русские люди отказывались пользоваться услугами представителей этой национальности, опасаясь, что те будут пытаться их убить. В медицинских учреждениях были непрерывные скандалы, устраиваемые напуганными пациентами. А среди евреев царила паника. Ходили упорные слухи, что властями разработан следующий сценарий: врачей-убийц приговорят к смертной казни. После публичного исполнения приговора на Красной площади в Москве во многих городах начнутся погромы, и евреев, якобы спасая их от народного гнева, депортируют в Сибирь. Теперь уже известно, что было заготовлено письмо Сталину видных деятелей культуры, евреев по национальности, с просьбой о депортации как единственном способе спасения. А в Северной Сибири для евреев строили бараки. Причем местная администрация была поставлена в известность о количестве требуемого жилья: из европейской части страны вывезут около трех миллионов человек, примерно половина умрет в дороге, так что надо рассчитывать миллиона на полтора. К счастью, Сталин умер, и благодаря этому не состоялись ни судилище, ни казнь, ни все остальное. А через месяц после смерти Сталина, 4 апреля 1953 года, в газетах появилось сообщение, что все дело врачей-убийц было провокацией, врачи невиновны, они стали жертвами ложного обвинения и в самое ближайшее время выйдут на свободу. И действительно вышли. Увы, не все — часть скончалась в тюрьме от пыток и побоев.

Я никогда не забуду ликования, охватившего московских евреев после этого сообщения. В тот апрельский день по дороге на работу (я обычно ходила пешком по бульварам — от площади Пушкина до улицы Кирова, теперь Мясницкой) ко мне то и дело подбегали совершенно незнакомые люди, явно угадывая мою национальность по курчавым волосам и смуглой коже, мы обнимались, целовались, поздравляли друг друга. В редакции тоже царило праздничное настроение — как оказалось, наши нееврейские коллеги очень за нас переживали все это время.

Незадолго до смерти Сталина, в конце 1952 года, арестовали родителей моего мужа. Им инкриминировали не политические преступления, а какие-то финансовые злоупотребления на работе у свекра, Арнольда Ильича Гессена, куда удалось оформить также мою фактически не работавшую свекровь Марию Яковлевну. Дело в том, что Арнольд Ильич получал не оклад, а гонорары за оформительскую работу, а в СССР существовал потолок допустимого месячного заработка. Его гонорары были выше этого потолка, и часть их начисляли на имя Марии Яковлевны. В тюрьму попала тогда целая группа их объединения «Всекохудожник». Обвинение основывалось на ложном доносе, что не помешало суду поначалу приговорить свекра к двадцати пяти, а свекровь — к пятнадцати годам заключения по указу о хищении государственного имущества. Слава богу, поскольку дело было не политическим, а уголовным, приговор можно было обжаловать. И после повторного рассмотрения, на что ушло почти четыре года, обвинение с них было снято и оба вернулись домой. Кстати, их арест отразился самым непосредственным образом и на нас: вскоре после суда, в середине 1953 года, моего мужа уволили с работы, и он долго не мог никуда устроиться, что порядком осложнило наше материальное положение (примерно в это же время у меня родилась дочка, а надо было и продукты в лагеря посылать, и на адвокатов тратиться).

Но тут мне хочется рассказать не об этом, а о небанальной литературной карьере Арнольда Ильича. Он родился в 1878 году в довольно зажиточной семье и задолго до революции окончил два факультета Петербургского университета — естественный и юридический. Это определило его судьбу, ибо до революции для евреев существовала так называемая черта оседлости, охватывавшая больше десяти губерний на западе страны. Но даже в этих губерниях им нельзя было проживать ни в больших городах, ни в деревнях, а только в местечках. Исключение составляли лишь некоторые категории евреев, например купцы 1-й гильдии или лица с высшим образованием. Тут стоит отметить, что эту дискриминационную «черту оседлости» отменили еще до Октябрьской революции, после Февральской, в марте 1917 года. Арнольд Ильич поселился в Петербурге, увлекся журналистикой, стал корреспондентом газеты «Русское слово» — органа Государственной думы — и проработал там успешно ряд лет, посещая по командировкам разные страны. Был, например, на коронации английского короля Георга V, любил нам показывать свои фотографии верхом на верблюде на фоне пирамиды Хеопса и т. д. После революции он понял, что уцелеет только в том случае, если никто не вспомнит о его работе в консервативной, правой газете. Он поменял квартиру в Петербурге, где его многие знали, на две комнаты в московской коммуналке, перестал писать и перепробовал ряд профессий, связанных в основном с издательской и оформительской деятельностью. Он был с этим знаком, поскольку у его отца когда-то была типография недалеко от Белгорода в городке Короча. Ко времени ареста ему было хорошо за семьдесят, и когда, еще до суда, я спросила у следователя по фамилии Златогорский, какой тюремный срок ему угрожает, тот ответил: «Какая разница, двадцать пять лет или пятнадцать? Все равно он до конца отсидеть не успеет, умрет в лагере». Позднее, спустя годы, мне очень хотелось отыскать Златогорского и напомнить ему о том нашем разговоре, но как-то руки не дошли. Впрочем, я не сомневаюсь, что ему не раз попадались в газетах рецензии на книги Арнольда Ильича и он сам об этом вспоминал.