После этого отступления я возвращаюсь к своей московской жизни. Положение евреев в Советском Союзе ухудшалось с каждым годом. Антисемитизм, которого, как я уже писала, совершенно не было в стране перед войной, возродился и расцвел пышным цветом. Началось это еще в военное время. Отчасти, быть может, потому что люди на оккупированных территориях, видя, что немцы творят с евреями, постепенно проникались убеждениями, что те принадлежат к какой-то неполноценной расе. Или, возможно, Сталин, который, как утверждают многие историки, всегда был антисемитом, но скрывал это по политическим соображениям, тут решил, что может дать себе волю.

При приеме на работу и на учебу для евреев установили какую-то неписаную «процентную норму», причем процент этот становился все ничтожнее. Потом в прессе началась так называемая борьба с космополитизмом. Слово «космополит», которое при этом режиме, проповедовавшем с момента своего возникновения лозунги интернационализма, должно было бы считаться комплиментом («космополит» значит по-гречески «гражданин мира»), приобрело вдруг бранный, унизительный оттенок. Космополит стал синонимом антипатриота, чуть ли не изменника родины, ну и главными космополитами были, разумеется, евреи, которые здесь чужие, прибыли неизвестно откуда (неважно, что сотни лет назад), не любят эту страну и к тому же скрывают свое еврейство. Газеты пестрели сообщениями о том, что фамилии таких разоблаченных «врагов народа», как Троцкий, Каменев, Зиновьев, на самом деле звучали — Бронштейн, Розенфельд, Апфельбаум[4], а такие-то популярные писатели, художники и другие деятели культуры пользуются псевдонимами вместо своих еврейских фамилий. И эти скрываемые фамилии тут же приводились…

Когда я училась на пятом курсе, решением Организации объединенных наций было создано государство Израиль. И кстати, в связи с этим событием я пережила много лет спустя несколько очень приятных минут. Дело было так: услышав по радио, что наконец сбылась мечта моего народа, которую тот лелеял в течении без малого двух тысячелетий, я испытала такое ликование, что мне необходимо было как-то излить свои эмоции. Я побежала на почту и отправила телеграмму в адрес действовавшего тогда в Варшаве Комитета помощи евреям, спасшимся от геноцида. Я поздравила всех соплеменников с великим национальным праздником и закончила традиционным древнееврейским пожеланием «лешана абаа ба Иерушалаим», что значит «на будущий год в Иерусалиме». Подумав, что, может быть, в этом комитете есть кто-нибудь из Белостока, я подписалась двойной фамилией — девичьей и новой. И вот в конце 1970-х годов звонит мне из Варшавы моя ифлийская подруга Эда и говорит, что кто-то из Израиля спрашивает номер моего телефона. Разрешаю ли я его сообщить (дипломатические отношения между СССР и Израилем были к тому времени давно прерваны)? Я разрешила. Спустя несколько недель зазвонил телефон, и незнакомый женский голос начал говорить на довольно корявом польском языке. Это была Хайка Гроссман — бывшая белостокская подпольщица и партизанка, а в Израиле видная общественная деятельница, член Кнессета (парламента). Она приехала в Москву в составе делегации из трех человек по приглашению Советского комитета защиты мира. Я навестила ее в гостинице «Украина», где она подарила мне свою книгу о белостокском гетто и много рассказывала о тех и более поздних годах. Во время беседы она внезапно спросила, не удивляюсь ли я, что она решила встретиться именно со мной, хотя в Москве проживает человек тридцать или сорок из Белостока, а мы с ней до войны, в сущности, почти не были знакомы. Я ответила, что да, удивляюсь. И тут услышала, что в 1947 году она работала в Варшаве в том самом комитете, куда я направила свою телеграмму. Оказалось, что поздравительных телеграмм пришло тогда из СССР множество, но все они были от различных правительственных и общественных организаций. А от частного лица моя телеграмма была единственной, и она до сих пор хранится в Израиле в каком-то музее. Я была очень горда собой.

В 1947 году Советский Союз проголосовал в ООН за создание еврейского государства и одним из первых его признал, что не помешало властям внутри страны почти сразу же начать разнузданную антисионистскую кампанию. Советские евреи были теперь, с одной стороны, антипатриотами, то есть космополитами, а с другой — националистами, то есть сионистами. И то и другое было с официальной точки зрения непростительно. В такой политической атмосфере я окончила университет, и оказалось, что, хотя я была на своем отделении лучшей студенткой, доступ в аспирантуру был для меня закрыт: деканат и партком факультета отказали мне в рекомендации, а без нее нельзя было даже подать заявление и сдавать экзамены в аспирантуру. Причем рекомендация партийной и комсомольской организаций требовалась несмотря на то, что я ни в одной из них не состояла, была беспартийной. Тут я хочу отметить, что профессора кафедры классической филологии, в большинстве своем еще дореволюционные ученые, были этим возмущены и делали все возможное, чтобы преодолеть сопротивление администрации и партийного руководства, но их усилия ни к чему не привели. Очень характерен для обстановки тех лет следующий эпизод: меня вызвал к себе заведующий кафедрой, профессор Радциг, и сказал, что в Московском городском педагогическом институте уже второй год остается незанятым место аспиранта-«классика». В том институте нет отделения классической филологии и, следовательно, нет кандидатов в аспирантуру по этой специальности. Мне стоит попытать счастья. Кафедра дала мне рекомендательное письмо, на отсутствие на нем визы парткома никто там не обратил внимания, у меня приняли документы и допустили к приемным экзаменам. Их было четыре, я все сдала на отлично. Мои университетские профессора радовались вместе со мной и поздравляли с успехом, как вдруг мне позвонили из института и попросили срочно зайти к ректору. Я, удивленная, тут же побежала. Ректор, по фамилии, если не ошибаюсь, Щеголев, почти не ответив на мое приветствие, указал мне стул и сказал сурово: «Вот что, товарищ Гессен, я хочу вам объяснить следующее: в этом учебном заведении я хозяин, и я решаю, кого хочу иметь у себя в аспирантуре, а кого нет. Вы конкретно мне не нужны, и в аспирантуру я вас не принимаю. И подавать на меня жалобы в инстанции не советую, это все равно ни к чему не приведет. Прощайте». Я поняла, что дело безнадежно, и даже не пыталась возражать.

Позднее наши профессора честно пытались устроить меня хоть куда-нибудь на работу (на нашем факультете не было распределения, как на других факультетах и как вообще почти во всех вузах страны, выпускник получал так называемый свободный диплом и сам подыскивал себе место). Увы, безрезультатно. Время от времени мне звонили тот же Радциг, профессор Попов, профессор по римской литературе Пиотровский. Говорили, что там-то нужен преподаватель латыни, переводчик с английского или французского, библиотекарь и они меня туда рекомендовали. Я шла по указанному адресу, меня приветливо встречали, расспрашивали о моих квалификациях, обещали работу. После чего я заполняла анкету и вместе с заявлением и резолюцией начальника соответствующего отдела сдавала ее в отдел кадров. Ну а через несколько дней, когда я приходила за ответом, мне говорили, что произошло недоразумение, обещанное мне место не освободилось, никаких вакансий нету. Я была в отчаянии, тем более что в это же время и, разумеется, по этим же причинам уволили с работы мою маму. Мы были теперь вчетвером на иждивении Бориса, а в СССР не только тогда, в трудное послевоенное время, но вообще никогда человек не был в состоянии один содержать семью.