Все больше людей осознавали себя в первую очередь не членами клана, а подданными своего князя – чжухоу. Не в последнюю очередь это касалось горожан – из мировой истории давно известно, что купцам и ремесленникам, какого цвета кожи они ни будь и на каком языке ни говори, как правило, выгоднее сильная власть и порядок. В Китае тогда менялся сам характер городов: из разросшихся резиденций высших аристократов, населенных вельможами, дружинниками и «обслуживающим персоналом» самого разного профиля, от гаремного до мастерового, они во все большей степени превращались в торгово-ремесленные центры.

Царства, возглавляемые чжухоу, были зачастую немалых размеров: с территорией, вмещающей несколько современных провинций и с населением в несколько миллионов человек. Железные плуги и мотыги, неустанный труд людей на полях и на строительстве плотин и каналов делали свое дело: росли урожаи, росло население.

Иногда случалось так, что какому-то уделу – клану удавалось усилиться и разрастись до такой степени, что он сам становился размером с царство, и притом немалое. Таким вот образом исчезло могучее когда-то Цзинь: сильнейшие кланы разорвали его на части, и появилось три новых больших царства: Хань, Чжао и «второе Вэй» (вскоре все они оказались в числе сильнейших). Когда их владетели превратились в князей, перед ними встали те же самые проблемы, что и перед повелителями старых царств, – и они тоже пошли путем централизации.

Слабели не только аристократические кланы, но и сельские. Основой организации деревенской жизни становились крестьянские общины (нередко, правда, совпадающие с кланами или включающие в себя несколько кланов). Община состояла из дворов-хозяйств, во владении которых находились как строения, так и поля и угодья.

Все активнее суетились купцы, соответственно складывался и разрастался рынок. В рыночные отношения втягивались не только ремесленники – все больше появлялось и крестьян, продававших плоды своего труда. Росло число нуворишей (скоробогатеев) из числа простолюдинов – явление, доселе Поднебесной почти не знакомое. Этим громко возмущались радетели старины, особенно из числа аристократов, чьи дела среди всех этих перемен шли не лучшим образом.

Но если отбросить их личные амбиции, действительно были основания для тревоги. Все больше людей разорялось, превращалось из самостоятельных ремесленников в людей наемного труда, из крестьян-общинников – в арендаторов, а то и попадало в кабалу как к горожанам, пожелавшим обзавестись землицей, так и к почувствовавшим силу «крепким хозяевам» («сильным домам» – вскоре термин станет устоявшимся) из числа своих же соседей, стремившихся обзавестись как можно большим наделом.

Деревенская община противодействовала подобным переменам. В первую очередь – препятствовала тому, чтобы ее члены продавали землю. Благодаря сермяжной мужицкой мудрости крестьяне хорошо понимали, что в скором времени покупатель проявит мироедские замашки, а продавец превратится в никчемного босяка – которого и жалко, и жди от него чего угодно. А то и окажется на положении кабального раба. Община старалась установить порядок, при котором если крестьянин и лишался земли, она переходила бы к односельчанину – в предположении, что, связанный с продавцом (или должником) родственными или клановыми узами, он будет к нему милосерднее.

Но в связи с применением металлических орудий, вообще совершенствованием сельского хозяйства в Китае происходил демографический взрыв, широко осваивались и заселялись новые земли – и вот там-то расслоение неокрепших еще общин на богатеев и голь могло происходить очень быстро. Вельможам, чиновникам и нуворишам там проще было обзавестись землей и посадить на нее арендаторов.

В целом китайцы относились к такой «приватизации» и вообще к появлению толстых кошельков негативно. Во всех головах, от правителя до крестьянина, прочно сидели представления о надежной вертикали власти, способной противостоять стихии и поддерживать порядок, а значит служить гарантией самого существования Поднебесной. Все свыклись со своей мерой подчинения и власти. Собственно, без всяких размышлений о «политике» эта мера была у каждого в крови с пеленок, с первого знакомства с жесткой иерархией китайской семьи – которой управлял строгий, но заботливый ее глава, отец семейства, и в которой каждый знал свое место. Так что на объявившихся выскочек, имеющих склонность помнить только о своем собственном интересе и для которых традиция зачастую была лишь помехой, смотрели с большим подозрением, они раздражали. Правители понимали, что без того же купечества, без людей предприимчивых нельзя – это кровеносная система, перегоняющая определенные «питательные вещества» оттуда, где они в государстве в избытке, туда, где их нехватка – а по пути немало капает и в казну. Но чтобы «буржуи» слишком высоко подняли голову, чтобы встал вопрос о каких-то либеральных моделях – об этом не могло быть и речи. Поднебесная – это вам не сборище частных собственников, которыми были, по сути, античные полисы.

В те нелегкие годы (накануне еще более тяжких) в Китае созрело нечто великое – хотя поначалу мало кого поманили его плоды. Откуда к мудрецам Поднебесной пришли эти глубочайшие духовные интуиции, позволившие прозреть, что в завораживающей тишине и покое сокрыты истоки всякого движения и вообще всего в мире? Из почитания сияющего безмолвия Неба, или донеслись из Индии мистические откровения Ригведы? Или еще было Что-то? Или все вместе? Это неизъяснимое получило имя Дао, а свершаемое им миротворение названо Великим Путем Дао.

Согласитесь, каждому есть что вспомнить – как на него накатывало вдруг нечто странное: или в вечерние сумерки на берегу пруда, когда поблизости никто не галдит, а на водной глади – никакой ряби, или в косых закатных лучах, бьющих сквозь стволы, когда выходишь к лесной окраине – и чувствуешь, что в этих лучах что-то такое плывет, или в пасмурный день, когда весна только набирает силу, и все объято тяжелой сырью, исходящей из набухшего снега, или в необъятном чистом поле в жаркий полдень… Да что это я подсказываю, вам виднее, когда и где. Факт то, что вдруг обомрешь и почувствуешь нечто нездешнее, пришедшее не иначе как из Вечности – потому что знаешь, что то, что в тебе, оно и во всем, даже в том, что прежде казалось неодушевленным.

Несомненно, это же наведывалось и к китайским мудрецам – тем из них, кто был склонен к уединению среди невероятно прекрасных выщербленных скал (культура достигла уже таких высот, что завелись и такие субъекты). Только их души не были искалечены материализмом и научной картиной мира, и они смело заглянули правде в глаза: Это неуловимо, неизъяснимо и необъятно, затаено гораздо глубже, чем инь и ян, зовут его Дао, и оно – первопричина всего на свете.

Оно потому такое непостижимое, что приходит из Великой Пустоты, в которой сокрыты корни всех вещей, и само оно – эта Пустота, и из этих корней, свершая свой Путь, Дао непрерывно творит мир. А то, что за всем видимым миром кроется Великая Пустота (пустота кромешная, еще более пустая, чем бездонное небо в солнечный день) – это и логически вполне резонно. Если не пустота – значит, что-то, а если что-то – значит, не содержит того, что не оно, а если не содержит – какой же это корень всех вещей? Можно, конечно, возразить, что этим «что-то» может быть и сразу все на свете, – но тогда нет никакой свободы творчества, простора для свершения, а это недостойно Великого Дао. Что же касается сомнения: как это так, из пустоты, да вдруг вся Вселенная – так ведь на то это и Великая Пустота, Пустота Дао. И вообще – китайская философская мысль предпочитала иметь дело с истинами, которые непосредственно переживаются, а не с теми, которые логически выводятся и утрясаются в систему.