пожалуйста: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении. Мы можем сказать, вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, так мы теперь потребуем освобождения славян — и пусть наш спор решит война».

Беспрецедентной эта провокация была и по другим, еще более важным причинам. Во-первых, после падения Наполеона Россия была непременным членом «концерта великих держав», коллективного, так сказать, руководства Европы. На практике это означало, что во всех критических ситуациях, где на карте стояла судьба того или иного государства, решения принимались «концертом». А тут вдруг обнаружилось, что у России есть особая, партикулярная «миссия», осуществить которую намеревалась она собственноручно — без согласия и тем более участия «концерта». Хуже того, состояла эта миссия, ни больше ни меньше, чем в расчленении другой великой державы. Такое самовольство не дозволялось никому.

А во-вторых, Европа была до смерти перепугана этой николаевской сверхдержавной «миссией». И страх объединил всех — от крайних консерваторов до крайних революционеров. Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, известного историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер откровенно паниковал: «Европа, простись со своей свободой, если Россия когда-нибудь получит в свою власть эти два пролива» (Босфор и Дарданеллы, контролируемые Турцией). Маркса Погодин, конечно, не цитировал, но в панике тот был ничуть не меньше ненавистного ему Тьера. «Если Россия овладеет Турцией, — писал он, — ее силы увеличатся почти вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела был бы неописуемым несчастьем для революции».

Пролегомены

Но протесты Европы только убедили Николая, что он на правильном пути. «Наши враги только и ждут, — подзуживал его Погодин, — чтобы мы обробели от их угроз и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства». Само собою, представление о бывших партнерах по «концерту» как о врагах прямо вытекало из того морального обособления России от Европы, о котором говорил Чаадаев. Его опасение, что оно может перерасти в противостояние политическое, оправдывалось на глазах. В глазах Европы это был не только беспредел, но смертельно опасный беспредел. Если верить авторитетному мнению Тьера, защищая Турцию, она защищала свою свободу.

Почва для диалога исчезала из-под ног. Петербургский бомонд шел освобождать православных братьев по вере, царь утверждался в своем сверхдержавном праве, Европа трепетала за свою свободу, как тут было договориться? События между тем развивались стремительно. 28 февраля 1853 года морской министр Александр Меншиков был отправлен в Стамбул с ультиматумом. На размышление было дано восемь дней. 1 марта Порта обратилась за посредничеством к «концерту». 7-го Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками. 14 июня в Петергофе издан был царский Манифест, из которого Россия — и мир — узнали, что «истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения наших справедливых требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство».

Европейский «концерт» потребовал международной конференции без предварительных условий, считая, что начинать переговоры с оккупации турецкой территории (придунайские княжества были протекторатом Турции) было несколько, как бы это подипломатичнее сказать, преждевременно. Царю давали время одуматься. Но, как писал впоследствии тот же Меншиков, «государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе». Русские войска не только не ушли из княжеств, но и переправились через Дунай.

И — наткнулись на стойкое сопротивление турок. У тех было больше нарезных ружей, и стреляли они лучше. После очередного сражения Николай был близок к отчаянию. «Ежели так будем тратить войска, — писал он командующему М. Д. Горчакову, — то убьем их дух и никаких резервов не хватит». Тут был, казалось, еще один повод одуматься: если его войска не могли один на один одолеть турок в поле, то как будут они выглядеть против европейских армий, если Европа всерьез рассердится? Не мог же он на самом деле вообразить, что ему позволят безнаказанно расчленить соседнюю державу. Так, надо полагать, рассуждали европейские дипломаты. Но царь уже закусил удила. Тем более что «патриотическая» публика была от войны в восторге.

«От всей России войне сочувствие, — писал С. П. Шевырев, — таких дивных и единодушных наборов еще не бывало. Посылают Апполонов Бельведерских. Крестовый поход. Война и война, нет слова на мир». По словам Анны Федоровны Тютчевой, хорошо осведомленной фрейлины цесаревны, жены наследника, «молодежь с восторгом рвется в бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге». Более того, так чувствовал и сам цесаревич, будущий Александр II. Он тоже радовался, что «сбывается предсказание, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии». Чем это все должно было кончиться? Чаадаев и тут не ошибся, когда писал: «результат был тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутился в Крыму».

Пощечина «Джону Булю»

Тем более неизбежен был этот результат, что Николай, которому позарез нужна была громкая победа, способная затмить известия о вялотекущем конфликте на Дунае, сделал совсем уж непозволительную глупость: даже не посоветовавшись со своими дипломатами, он распорядился начать морскую войну. Распорядился вопреки предостережению Англии, что она гарантировала туркам безопасность их портов. 18 ноября адмирал Нахимов вошел на рейд Синопа и потопил турецкий флот. «Патриотическая» публика была вне себя от восхищения синопской победой. Наивная, она была уверена, что уж эта победа «посбавит спеси у Джона Буля», как презрительно именовали тогда в России англичан.

«Нахимов молодец, — писал Погодину С. Т. Аксаков, — истинный герой русский». Адресат был в экстазе: «Самая великая и торжественная минута наступила для нас, какой не бывало, может быть, с Полтавского и Бородинского дня». Патриотических стихов появилось несчетно, Тютчев, конечно, тоже отметился:

Вставай же Русь! Уж близок час!

Вставай Христовой службы ради!

Уж не пора ль, перекрестясь,

Ударить в колокол в Царьграде?

Существуй в ту пору рейтинги общественного мнения, рейтинг царя без сомнения зашкалил бы за 90 %.

На самом деле это было начало конца. Победа Нахимова поставила под удар коалиционное правительство в Лондоне, в котором преобладали настроенные против войны с Россией тори. «Меня обвиняют в трусости, — жаловался премьер лорд Абердин русскому послу, — в том, что я изменил Англии ради России. Я больше не могу бороться, я не смею показаться на улице». И, правда, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тоже антивоенного активиста, на улице освистали. Некоторое время спустя после Синопа у власти в Лондоне был уже далеко не столь щепетильный лорд Пальмерстон. И был