резонов, включая донесения из европейских столиц, не принимал самодержец. И понятно почему. Желал объявить городу и миру, что идет не наказывать Турцию, а устанавливать «Новый порядок» в Европе, тот самый Novus nascitur ordo, о котором нашептал ему Погодин. И впрямь был «словно пьян».

А Тарле что ж, сосредоточившись на дипломатических документах, упустил историк из виду как характер царя, так и, что еще важнее, внезапный поворот его политики, тот самый, что действительно предопределил его стратегию. Ошибся. И на старуху бывает проруха. Так или иначе, все без исключения аргументы советских и постсоветских историков, опирающиеся как на «освобождение православных» (которые в освободительную роль России не поверили), так и на мифическую «пятую колонну», якобы обманувшую царя, не говоря уже о «заговоре против России», оказались на поверку шиты белыми нитками.

Простая правда всей этой истории состояла в том, что самодержец, намеревавшийся воевать во имя своей химерической цели передела Европы «до последнего рубля в казне и последнего человека в стране», не смог бы пережить капитуляции России и «позорного мира», которым она должна была закончиться. И потому он ушел. Но Россия осталась. И вопросы, стоявшие перед ней после его ухода, были совсем не те, что заботили его. На некоторые из них она попыталась ответить. Другие так и не посмела задать.

Глава 11

НЕЗАДАННЫЕ ВОПРОСЫ

Копья в прессе времен Великой реформы ломались главным образом из-за того, как освобождать крестьян — с выкупом или без выкупа, с существующим земельным наделом или с «нормальным», то есть урезанным в пользу помещиков. Короче, из-за того, превратятся ли крестьяне в результате освобождения из крепостных рабов в «обеспеченное сельское сословие», как обещало правительство, или, напротив, «из белых негров в батраков с наделом», как предсказывали оппоненты.

И за громом этой полемики прошло как-то почти незамеченным, что «власть над личностью крестьянина сосредоточивается в мире», то есть в поземельной общине. Другими словами, как заметил историк Великой реформы, «все те государственно-полицейские функции, которые при крепостном праве выполнял даровой полицмейстер, помещик, исполнять должна была община».

Интересный человек поставлен был императором во главе крестьянского освобождения. Еще недавно, при Николае, генерал Яков Ростовцев публично объяснял, как мы помним, что «совесть нужна человеку в частном домашнем быту, а на службе ее заменяет высшее начальство». Теперь он писал: «Общинное устройство в настоящую минуту для России необходимо. Народу нужна еще сильная власть, которая заменила бы власть помещика» Выходит, мир и впрямь предназначался на роль полицмейстера. В глазах закона крестьянин оставался мёртв. Он не был субъектом права или собственности, не был индивидом, человеком, если угодно. Субъектом был «коллектив», назовите его хоть миром, хоть общиной, хоть колхозом. Мудрено ли, что историк реформы так комментировал это коллективное рабство: «Мир как община времен Ивана Грозного гораздо больше выражал идею государева тягла, чем право крестьян на самоуправление».

Ничего этого, впрочем, не узнали бы мы из писаний славянофилов. Именно в вопросе закрепощения крестьян общинами впервые испытали они силу будущей «идеи-гегемона». Ибо коллективизм, в котором без остатка тонула личность крестьянина, как раз и был, по их мнению, «высшим актом личной свободы». Как писал Алексей Хомяков, «мир для крестьянина есть как бы олицетворение его общественной совести, перед которым он выпрямляется духом; он поддерживает в нем чувство свободы, сознание его нравственного достоинства и все высшие побуждения, от которых мы ожидаем его возрождения».

Я не стану возражать, если читатель сочтет, что в славянофильских тирадах явственно ощущается что-то от «1984» Джорджа Оруэлла: «Рабство есть свобода». Особенно если сопоставить их со свидетельством очевидца. Александр Энгельгардт был не только профессором, но и практикующим помещиком. В своих знаменитых «Письмах из деревни», бестселлере 1870-х, он буквально стер славянофильскиий миф с лица земли. Вот как выглядели «высшие побуждения» крестьянина в реальности.

«У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству. Кулаческие идеалы царят в ней [в общине], каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать другого, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду». И это писал один из известнейших народников своего времени.

Не одни лишь эмпирические наблюдения, однако, противоречили славянофильскому мифу. Противоречила ему и наука. Крупнейший знаток истории русского крестьянства Борис Николаевич Чичерин с документами в руках доказал, что, «нынешняя наша сельская община вовсе не исконная принадлежность русского народа, а явилась произведением крепостного права». В ответ славянофилы заклеймили Чичерина русофобом, «оклеветавшим древнюю Русь». Настоящая загадка, впрочем, в другом.

О двух Россиях

В том она, что никто не задал элементарный вопрос: куда идет страна, если крестьянина лишали гражданских прав в тот самый момент, когда образованная Россия эти права обретала (городские Думы, независимый суд, отмена телесных наказаний), страшно углубляя пропасть между двумя Россиями — европейской и средневековой, петровской и московитской, увековечивая, по сути, «власть тьмы» над большинством русского народа? С прежде господской, а ныне общинной конюшней как главным средством просвещения? Великий вопрос о воссоединении России или, что то же самое, о европеизации страны, поставленный перед страной декабристами, был напрочь забыт. Вчерашние национал-либералы, славянофилы, оказались на поверку обыкновенными националистами. Во имя «искусственной самобытности» (выражение Владимира Соловьева) они сжигали мосты между их собственной европейской Россией с ее Пушкиным и Гоголем и неграмотным «мужицким царством», не подозревавшем ни о Пушкине, ни о Гоголе. Сжигали, другими словами, мосты между Россией и Европой.

Начиная с декабристов, либералы настаивали, что одно лишь просвещение может уничтожить пропасть между двумя Россиями. Националисты, с другой стороны, утверждали, что никакой пропасти нет и ни в каком просвещении нужды нет. Ибо, если послушать Достоевского, «народ наш просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и его учение». Тем более что по вдохновенному утверждению Константина Аксакова, «вся мысль страны пребывает в ее простом народе» и, (повторим) как свято верил Юрий Самарин, «единственный приют торизма в России черная изба крестьянина». Нисколько не смущало их, что, по словам Михаила Бакунина, «народ наш, пожалуй, груб, безграмотен, но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность — он есть. А нас, собственно, нет, наша жизнь пуста и бесцельна». И словно восклицательный знак ставил после всего этого каскада песнопений «народу» и самоуничижения интеллигенции тот же Достоевский: «Мы, то есть