И тут бы, по законам жанра, следовало взвыть: иди и обними, позвони родителям, погладь кота! Ну, это базовое чувство вины отлично конвертируется в популярность. Но жить когда, господи, когда складывать пазлы, прокрастинировать,[5]читать ленту, сбегать в другие города, – если всё время обслуживать любовь и будущую утрату? Всякая ерунда – тоже моя жизнь, бесполезными фантиками я обозначаю свои границы, чтобы не растечься в патоку, чтобы побыть одной и восстановиться. Я однажды прокляну это добровольное одиночество, – когда наступит одиночество вынужденное, – а всё-таки без него никак.

Но я сейчас печатаю с котиком на правой руке, он мурлычет в шею, когтит ключицу и страшно мешает. Я хотела встать, а он укладывает мне голову на плечо.

Так вышло, что мне пришлось провести несколько часов с мыслью, что мой кот сейчас умрёт. Потом пришёл врач, сказал, что всё-таки не ужас-ужас, и чуть отпустило.

Так вышло, что кот – это единственный случай безусловно взаимной любви в моей жизни. Про всех остальных надо добавлять оговорки: я его любила, а он меня нет; он меня любил, а я его нет; мы друг друга, в общем, любили, но…; мы оба не очень умели любить; другую женщину он любил больше; мы любили, но не доверяли друг другу, или не понимали. И так далее, и так далее, со множеством уточнений, будто подписываешь юридический документ и отчаянно боишься отдать лишнего, маскируя торговлю попыткой честности: «не хочу обманывать, у нас не совсем то».

А вот с котом – совсем, так вышло.

Но не для того я пишу, чтобы обсудить скудность моей судьбы. Я хотела зафиксировать, что чувствуешь, теряя; это довольно любопытно.

Нестерпимо хочется торговаться. Пообещать кому-нибудь, коту или актуальному богу, что-то отдать в обмен на жизнь. Сразу оказывается, что ничего у тебя нет.

Нестерпимо хочется просить – останься, останься, останься. Совершенно бессмысленно, никто не обладает свободой воли в этом вопросе.

Нестерпимо хочется надеяться. Напрасно, пятнадцатилетние коты имеют право уйти в любой момент, и если не сейчас, то чуть позже – обязательно.

Нестерпимо хочется обещать: «я умру без тебя» или «я никогда больше не смогу любить». Это не более чем лживая глупость.

Нестерпимо хочется кого-то упрекнуть, скорей всего, себя. Бессмысленно и несправедливо.

Нестерпимо хочется делать красивые жесты и говорить слова. Ничего этого не нужно, коты не способны оценить.

И вот лежишь рядом с ним и чувствуешь, как с горя осыпается шелуха, гаснет невротическая жажда деятельности, истерика и пафос. Остается единственно возможное – присутствие. Быть рядом столько, сколько сможешь. И даже если твоя любовь – не кот, и не умирает прямо сейчас, всё равно ничего больше у тебя нет для неё. И меньшим тоже нельзя обойтись, не надейся отойти на безопасное расстояние и любить издалека.

Любовь – это присутствие, так вышло.

Моя жизнь так переполнена пустотой, что ничему больше нет места. Вечером просыпаюсь за чашкой кофе в Старбаксе, потом иду искать море, не нахожу, – боюсь, в этом городе нет моря, – покупаю мясо и возвращаюсь домой, жарю, зачем-то делаю зарядку, а потом оказывается, что уже почти утро и пора спать. Я всё время очень занята, хотя, возможно, если не стану каждый день ходить на поиски моря, у меня высвободится куча времени. Но не могу же я терять надежду.

Много думаю про кота, и должна рассказать об этом, потому что додумалась в результате до очень простых вещей.

Кот мой – физически самое близкое мне существо. Каждую ночь, засыпая, я слышу его сердце, потому что он лежит на моей подушке (а точней, укладывается мне на голову, когда я занимаю свою треть нашей подушки). Ни один мужчина не спал со мной столько, и я не уверена, что обнималась с кем-нибудь так же много, как с ним за эти пятнадцать лет.

И однажды, когда он вошёл в средний кошачий возраст, я осознала, что мне предстоит большая потеря. Я пыталась представить дырку размером с кота, которая образуется в моей жизни, и понимала, что моё сердце, скорей всего, ухнет туда с концами. Есть проблемы переживаемые (большинство), не переживаемые (их на удивление мало), и такие, которые нельзя пережить, не изменившись сильно, вплоть до мутации. И я боялась, что моя будет третьего рода.

И как раз тогда мы с мужем поехали в Балаклаву и поселились там в мотеле. В мотеле этом среди прочего было стадо кошек разного возраста, которые кормились при постояльцах. И одна из них, белая с чёрным, выбрала быть нашей кошечкой и стала жить у нас в ногах. Она была очень голодной и ела хлеб, трясясь, но когда мы пытались на ночь выманить её из домика сосиской, она не шла, потому что хотела быть нашей кошкой больше, чем есть. И мы тогда смирились, и дней десять принадлежали ей каждую ночь, а потом уехали. И всё это время она, очевидно, очень нас любила. Но потом, я уверена, она нашла себе следующих путешественников, которых тоже любила всем сердцем.

И тогда до меня как-то разом дошло про ритм и естественный ход кошачьего бытия. Они живут в параллельном потоке времени, не рефлексируя и не сравнивая, полноценно существуя с нами, без нас, двадцать лет или три года – как повезёт. Их линия, которую мы пересекаем или насильно переплетаем с нашей, остаётся самостоятельной. Горечь человеческой утраты сильно замешана на жалости к себе (как же я без него?) и на переносе своих чувств на объект (как он страдал!), но кот в принципе не бывает в той системе координат, где есть горевание о быстротечности жизни, муки сопереживания, страх перед будущими бедствиями. Человек там один, в этой сетке. И он также волен её покинуть и завести себе следующего кота, и любить до самой его смерти. Любить, лечить и оберегать, а потом разжимать руки.

И следующим звеном в этой цепочке будет мысль о том, что есть рисковые люди (разные – игроки, наркоманы, адреналинщики всех мастей), которые как котики. Не надо подчинять им свою судьбу и сильно горевать о них тоже не надо. Они выбрали длительность жизни и ритм и существуют в соответствии со своими представлениями о полноценности бытия. Пытаться затащить их в вашу систему координат бессмысленно. Они-то рефлексируют, но их цели и задачи настолько отличны от других, что незачем плакать о том, кто предпочёл свои тридцать пять вашим восьмидесяти семи. «Вытаскивать» его, всё равно что подключать трёхлетнего хомяка к аппарату искусственного жизнеобеспечения. Это не значит, что не стоит любить и заботиться. Но надо быть готовым вовремя разжать руки.