Естественность нашей прежней чувственной жизни не требовала от нас какого-либо самоосмысления. Теперь я тоже всплывал через пласты сна, и мое тело поддерживалось теплом, словно теплыми водами нашей прежней жизни, и разум тоже был спокоен и свободен, но все-таки я знал, что почти сразу же должны нахлынуть напряжение и боль нашей новой жизни. Я задумался, так ли пробуждаются на полузамерзших склонах наши огромные косматые животные, с расслабившимися мускулами под покровом меховых шкур. Чувствуют ли они, поднимая головы, открывая глаза и глядя на кружащиеся снежинки, что через миг на их громоздкие члены навалится напряжение, вынуждая их подниматься на ноги и заниматься добычей пропитания?.. Но пока они лежат там, они покоятся во сне, навеянном приятными воспоминаниями… И вот они должны карабкаться вверх, скользя копытами по скалам и гальке, скрести зубами о поверхность мучительно холодных камней, обгладывая лишайник и разгребать чувствительными носами снег, чтобы добраться до почвы, до земляной пищи, что так плотно и неудобно ложится в желудки. И я был зверем, как они, под звериным покровом, думая о звериной пище, и столь сильно было мое отождествление с ними, что я почувствовал, как через клочья шерсти на моем плече проник холодный воздух, и едва не поверил, что это ветер. Я повернул голову и увидел, как бесшумно вошел Джохор, приоткрыв дверь лишь самую малость и тут же закрыв ее от холода.

Он сел на груду сухого вереска и посмотрел на меня. Я быстро закрыл глаза, ибо пока еще не мог вынести усилия заставить свой разум столкнуться с ним.

— Пурга, — сказал он, зная, что я проснулся. — На улице никого нет — я прошел через город от дома к дому, и повсюду люди лежат, как и ты, молча, завернувшись в шкуры.

Я взглянул на крышу над нами: пучки вереска, заложенные сверху дерном и землей. Вереск и каменные стены были покрыты инеем.

— И пока ты стоял на пороге, — отозвался я, — ты видел, как поднимались головы, одна за другой, как при виде тебя блестели глаза, а затем гасли, когда люди снова проваливались в сон.

— Да. Снова проваливались в сон.

— Снова во тьму, из которой мы все приходим.

— Снова — к свету, из которого мы все приходим.

— Мне не снился свет, Джохор! Я приходил в себя из…

— Откуда?

— Из чего-то приятного и чудесного — я знаю это. Чего-то, к чему я стремлюсь.

— Свет. Мир ослепляющего света, весь как искрящееся чудо — где сверкают цвета, по которым ты так тоскуешь, — откуда ты пришел.

— Это ты так считаешь, Джохор.

— И куда ты вернешься.

— Ах, но когда, когда, когда…

— Когда ты заслужишь, Доэг, — ответил он тихо, но достаточно твердо, чтобы заставить меня выскочить из шкур, выпрямиться и принять тяжесть своих членов, не желавших ощущать мой вес — вес жизни. Вес мысли…

Но я все-таки заставил себя сесть и посмотреть на него.

— А они, те несчастные люди, что жмутся друг к другу, мечтая о рае, что был им лживо обещан, — как они его заслужат? Как они наконец-то достигнут света — где бы он ни был, ведь ты не сказал мне этого, Джохор.

Он пристально посмотрел на меня и сказал:

— Представитель Доэг, когда ты лежишь и мечтаешь, воображаешь ли ты, что твои сны являются только твоими — воображаешь ли ты, что сны, порождаемые тобой, единственно твои? Считаешь ли ты, что когда ты приходишь в себя после мира снов, который, как ты полагаешь, с тобой никто не разделяет, — что твое осознание себя, это ощущение «Вот он я, вот Доэг» принадлежит лишь тебе, что больше никто не испытывает этого ощущения? Когда ты пробуждаешься с мыслью: «Это Доэг, это ощущение меня, Доэга», — сколько других в этот же самый момент просыпаются по всей планете, думая: «Это я, это ощущение меня»?

Мне было горько отдавать тот крохотный клочок, где я мог найти себе отдохновение, убежище — мысль «Это я, я, Доэг», — и я воспротивился. Я сказал:

— Не так давно я был проворным, стройным, смуглым и просыпался по утрам с мыслью: «Совсем скоро я выйду на солнце, и оно будет играть бликами на моей коричневой коже, и с ароматной мягкостью будет втекать в мои легкие и вытекать обратно воздух…» Вот это был я, тогда, вот это был Доэг. А теперь я толстый, грузный и сальный, с тускло-серой коричневатой кожей. Но я все еще Доэг — это ощущение сохранилось, — и вот теперь ты, Джохор, говоришь, что я и это должен выкинуть из головы. Очень хорошо, я не грациозное красивое животное, каким был, и я не этот неуклюжий ком. Но я все еще выныриваю из сна и ощущаю: «Вот он я». Я осознаю себя. «Тот, кто лежит здесь — это я, после стольких путешествий и приключений, случившихся во сне».

— В твоем совместном сне.

— В моем совместном бодрствовании — в таком случае, Джохор, за что же мне тогда держаться в нем — за пургу, которая сдувает все, все, все?..

— Помнишь ли ты, как мы, эмиссары Канопуса, пришли к вам всем и рассказали, что создало вас, создало ваш мир?

— Да, это было незадолго до того, как вы пришли и велели нам строить стену, которая защитит нас ото льда.

— Которая защищала и защищает вас ото льда.

— Которая уж лучше бы давно рухнула, положив конец этой долгой тоске и мучению.

— Нет.

— Потому что осталось что-то еще, что нужно сделать? Что? Ты проделал долгий путь от своего места в галактике досюда, ты отослал свой космолет, и ты сидишь здесь со мной, в этом сарае и…

— Ну же, Представитель!

— Что я представляю, Джохор?

— Ты помнишь, чему мы вас учили?

Я приподнялся в своем гнездышке и весь укутался в шкуры так, что открытым осталось только лицо. Почти вплотную ко мне из-под капюшона виднелось лицо Джохора.

— Я помню, как впервые мы поняли, что вы учите нас тому, что в некотором смысле никто из нас прежде не делал — непосредственно. Ты попросил нас подняться на холмы с другой стороны стены и выбрать место, где земля поднимается со всех сторон. Мы собрались там, все из города и дальних окрестностей. Ты попросил нас привести одно из животных — из тех, что уже вымерли, — которое мы намеревались забить на мясо. Ты попросил нас забить его до того, как соберутся люди, и нам, Представителям, понравилось, что акт убийства не окажется связанным с твоим присутствием, ибо, хотя мы и не скрывали, что является причиной нашего употребления мяса, мы пытались вообразить, что на всем этом нет смысла останавливаться — на скотобойнях, разделке туш. Ведь когда мы, Представители, собирались, чтобы обсудить эту тему, то по какой-то причине всегда обнаруживали в себе отвращение, страх перед убийством животных. Нам всегда казалось, что это опасная сфера. Нечто, что могло захватить и распространиться, — и все же мы не помнили, чтобы Канопус что-либо говорил об этом.

— Один из четырех видов, которые были использованы для вашего создания, легко побуждаем на убийство. Некоторые из нас на Канопусе не желали применять этот материал, в то время как другие настаивали на нем, так как это был — и все еще есть — физически сильный вид, выносливый, способный переносить лишения.